Иван Торопов - Избранное

Каменная человеческая плоть буйствует и на улицах старого Эрфурта — в памятниках, барельефах, фонтанах. Все это создано далекими предками тех, кто поднимается так рано поутру.

С неослабным интересом я наблюдал за немцами, стараясь запечатлеть в памяти как можно больше живых штрихов. Это, в основном, рослый народ, рыжих мало, все больше блондины да шатены. На вид приветливые, улыбчивые, любят детей, это заметно. Одеваются очень опрятно…

Когда подполковник Броневой закончил свои служебные дела в Лейпциге и Эрфурте, нам нужно было поворачивать обратно. Но он, как и обещал, повез нас не тем же путем, каким ехали сюда, а другим — через Веймар.

Он тихий, уютный, зеленый, этот Веймар, который уже семьсот лет стоит на земле. Прославили его громкие имена Гете и Шиллера, живших здесь.

Мы побывали в трехэтажном доме-музее великого немецкого поэта и мыслителя Иоганна Вольфганга Гете. Дом его скорее похож на богатейшее средоточие разных искусств, чем на жилой дом. Прекрасные живописные картины и скульптуры художников различных школ и разных эпох, удивительные творения мастеров по дереву, фарфору, стеклу, металлу, богатейшая библиотека… Этот удивительный дом великого хозяина был своего рода литературой, музыкальной, мыслительской меккой. Поэзия, мудрость и красота — вот кто жил и навсегда остался в этом чудо-доме…

Глубоко пораженный всем увиденным, я невольно вспомнил: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой…» Сколько мудрости и страсти в этих словах Гете…

Старый тихий Веймар. Сколько художников, музыкантов, поэтов вдохновил он! Бах, Лист, Гердер, Виланд…

На всех нас Веймар произвел очень сильное впечатление, которое стало как бы венцом всему увиденному, прочувствованному за эту поездку. Но особенно была растрогана Надя, Серебряный колокольчик. На какое-то время мы с ней снова оказались вдвоем в тихом парке на скамейке, и она душевно сказала мне:

— Как прекрасна и интересна Германия! Какая удивительно поэтичная эта страна, Федя!

Я был совершенно согласен с ней, потому что за эту поездку как бы заново увидел Германию. Но в этот момент я снова вспомнил Динино письмо и, ни с того ни с сего, ляпнул в ответ:

— А может, оттого она прекрасною стала, что ты совершенствуешься в языке с Отто?

Надя вздрогнула от неожиданности, вскинула на меня растерянные глаза и, в свою очередь, огорошила меня.

— И поэтому тоже… правильно.

— Ребята давно заметили…

— Федя, я люблю Отто. Серьезно, Федя… — прошептала она, глядя на свои длинные ноги в коричневых туфлях. — И он, кажется, тоже…

— Ты с ума сошла, Надя! — я даже испугался за нее, хотя, пожалуй, скорее обидно мне стало.

— А что? Почему ты… так? — вдруг вспыхнула Надя. — Все немцы, что ли, фашисты? Разве то, что мы с тобой видели, фашисты сделали?

— Нет, конечно… но…

— Отто — интересный парень, заочно заканчивает университет, по философии… Почему я не могу полюбить его? Почему?

— Да ты не сердись, Надя, не идет тебе…

— Если хочешь знать — я и сама немка, русская немка! Из Поволжья… Предки наши два века жили в России…

— Что ж ты сразу не сказала…

— Федя, мне и самой было интересно ступить на прародину моих предков! — оживилась Надя. — Кругом немецкая речь… В город выйду, незнакомые обращаются по-немецки… Странно… Высокая культура… Интересные памятники… Федя, ты, пожалуйста, пойми меня правильно! Я люблю Россию! Очень люблю! Но и здесь, как приехала, я тоже почувствовала, что не чужая мне эта земля, понимаешь? Да ведь и жизнь-то здесь тоже налаживается по демократии, по социализму…

— А может, просто зов предков? — сыронизировал я.

— Не знаю, Федя… Только ты, пожалуйста, пока не говори никому. Я должна сама разобраться.

— Мне-то что, — уныло заключаю я, — у меня и своих тайн по горло…

Рядом с Веймаром, с этим уютным городком, где все дышит поэзией и красотой, здесь, как бы в сердце культурной Германии, гитлеровский фашизм разместил Бухенвальд…

Мы поехали туда, на гору Эттерсберг. Иоганн Вольфганг Гете любил ездить верхом на эту живописную гору.

Машина не спеша наматывает километры. Тент опущен, по сторонам — совсем обычная, мирная, кудрявая зелень, дуб и акация. А вот и бук — прекрасное дерево, высокое и стройное, с совершенно серебряным телом, намного светлее нашей пихты… Бухенвальд, если перевести — буковый лес… Вполне нормальное название.

В этот буковый лес вела Чертова дорога. Привозили людей на станцию, выгоняли из вагонов и по дороге, обнесенной колючей проволокой, гнали к лагерю… Бегом, бегом! Злые овчарки с обеих сторон лают и рвут… Прикладами бьют людей… Плетьми секут… Бегом, бегом! Кто хочет выжить — бегом!

А вот и сам лагерь — огромное пустое пространство на плешине горы. Все загорожено высокой колючей проволокой. Рыжеватое здание с входными воротами, над железной сеткой которых густеет надпись: «Jedem das Seine». «Каждому — свое».

— Какой ужас… боже мой, — шепчет побледневшая Надя, переводя смысл этих слов.

Вокруг много людей, всех притягивает это страшное место. Но мы ни к какой группе не пристраиваемся, нас ведет подполковник Броневой, он уже бывал здесь. Мы входим внутрь лагеря. Пустота кругом, и, насколько хватает глаз, маячат черные прямоугольники на месте бывших бараков. Бесчисленное множество прямоугольников, черным углем выложенных… Бараки, бараки стояли там, ровными рядами… С немецкой аккуратностью, геометрически четко спланированные на ровной плешине горы. Говорят, в сорок шестом сожгли эти бараки. А зря! Не надо было этого делать. Надо было все оставить. Чтобы никто, никогда не посмел забыть.

А какое высокое место здесь! Какие безмерные дали открываются взору… На десятки километров округ — благодатные зеленые долины с роскошными полями и лугами, с кудрявыми лесами. И Веймар… И черепичные крыши селений. И вдруг жгучая боль пронзила меня: а что должны были чувствовать обреченные узники, видя эти прекрасные долины? Этот красавец — Веймар? Эти леса? Эти нарядные черепичные крыши?

Здесь, на вершине горы, любил отдыхать Гете. Под большим раскидистым дубом. Говорят, как-то он восторженно воскликнул при виде благодатных далей:

«Здесь я чувствую себя покойно и возвышенно!»

Устроив свой проклятый лагерь, фашисты спилили тот гетевский дуб, а в обрубок скрюченного ствола, что воткнули на его место, вбили два толстых гвоздя. Ржавые, они и теперь торчат… На этих самых гвоздях вывешивали «провинившихся»: за спиной связывали руки и подвешивали на руках. Медленно выворачивались плечевые суставы… а с высоты несчастный видел все те же благодатные дали…

Тут же стоит однодышловая огромная бричка. В каменоломне, что находилась с другого боку горы, нагружали в нее камни, впрягали в бричку узников и заставляли тащить… Тащить и петь. Петь! Садисты звали этих несчастных «поющими лошадьми». Это был бухенвальдский юмор фашизма.