Иван Торопов - Избранное

И только собрался я высказаться, но тут моя соседка Калиса затянула песню на родном коми-языке. Я эту песню сразу вспомнил, давно ее знаю и люблю. Начал я подпевать: «Звездочка ясная, выйди же, выйди, выйди, моя дорогая… С неба высокого, с неба далекого, ночь освети, золотая…»

Я старался больше всех: выводил так высоко, что у других не доставало дыхания, даже у голосистой Калисы. И от пения совсем я опьянел, и стены тихо тронулись с места и пошли вокруг меня каруселью. Еле я их остановил. Мотнул головой, прикусил губу, встал, тихонечко вышел из-за стола. Хватило у меня сил открыть дверь в коридор. А там я сразу забодал стену. Сцепив зубы и до предела напрягшись, кое-как спустился с крыльца и выбрался на улицу, петляя, пошел к козьим катукам, подальше от людских глаз.

И тут — черти его носят! — на узенькой, корытом, тропке, навстречу мне вышел Яков, единственный на весь поселок козел-производитель. Можно сказать, общественное достояние. Яков был крупный зверь, величиной с доброго теленка. Постоянных хозяев у бедолаги не было. Ухаживали за ним и кормили, только когда являлась в нем нужда. Остальное время он сам заботился о своем ночлеге и пропитании. Само собой, Якову не за что было любить людей. Но Яков не просто не любил людей, он их активно не любил. Чуть случай подвернется, враз долбанет каменными своими рогами.

По поселку полно ходило разных анекдотов про то, кого, когда и как Яков отделал. И я даже сочувствовал этому черту рогатому, ведь не сладко ему жилось: то заберется на сеновал, а его оттуда — оглоблей, то единолично захватит мусорную свалку, то прижмет к стене маленькую девочку и отберет у нее ломтик хлеба, то подбирает клоки сена далеко на большом тракте, рискуя быть съеденным волками… То утянет где-то горький осиновый веник, то зорко сторожит в коридоре барака — не перепадет ли чего… И перепадало — то кипяточком плеснут, то пендаля поддадут: уйди, рогатина, без тебя тошно…

Словом, Яков вел ежедневную упорную борьбу за право жить на этой земле.

А теперь вот и я встретился с ним ночью на узкой дорожке. И ничего-то Яков про мое к нему сочувствие не знает, случая не было сообщить.

— Як-ков, дружочек, п-пропусти ты меня… У тебя ч-четыре ноги, тебе ж легче с-вернуть…

Я пьяный-пьяный, а боюсь. Эта скотина, если рогами по башке заедет, убить может. И нет на него, козла, ни суда, ни следствия.

Яков стоит напротив, готовый ударить, и зорко следит за мной. Уступать он не хочет, он не такой зверь, чтобы уступать. Я хотел сказать еще чего-то, но тут меня начало выворачивать наизнанку, и я, смущаясь, отвернулся от Якова. В тот же момент мне в зад последовал такой удар, словно паровоз наехал. Я полетел головой в сугроб. А ног своих совсем не чувствую, нету у меня ни зада, ни ног. Барахтаюсь в снегу, плыву куда-то, а встать не могу.

В общем, если бы не Шура, который спохватился, что меня долго нет, и вышел поискать, — замерз бы я, как пить дать, замерз бы. В ту ночь градусов под сорок заворачивало.

Прошла половина марта, а этот месяц, как и всегда в лесу, был ударный. Квартальный план по заготовке мой участок вытягивал, а вот по вывозке недобор получался. Начальник вызвал меня и Дину к себе и отчитал по первое число. Как и положено делать в таких случаях. А напоследок сказал:

— Ты, Федя, я замечаю, за вывозку ни черта не болеешь. Все на Дину перевалил. А сам одну лишь рубку знаешь. Но ты же мастер, так давай отвечай за весь участок! Толку-то, что лес срублен, если он где срублен, там и лежит. Вывози давай, вывози!

Тут подал свой голос — надо сказать, вечно недовольный голос, — настенный телефон. Начальник взял трубку, и по Шуриному лицу мы поняли, что звонит директор.

— Слушаю, Рубакин… Доброе утро, Иван Петрович.

Точно, директор. У меня внутри что-то нудно стало ныть. Правду говорят: хороший нос за неделю кулак чует.

— Неплохо работает… так-то парень он подходящий… По вывозке сотню кубов не дотянул… Здесь… передаю…

Рубакин глазами показал мне на телефон. А мне так неохота брать трубку, словно сейчас молнией вдарит оттуда. А куда денешься?

— Мелехин слушает… — еле выдавил я.

— Что-то тебя плохо слышно, Мелехин? Простыл, что ли? — бежит по проводам тугой, уверенный голос директора.

— Да, нет ничего… — говорю я.

— Ну, Мелехин, плохо, брат, работаешь! А я на тебя надеялся.

— Лошади уходились, Иван Петрович, — сказал я словами Дины. — Сена по крохе дают…

— Какие лошади! Какое сено! — голос директора становится холодным и ломким. — Ты еще объясни мне, что в столовой суп жидкий, а в лесу снег глубокий! Спасибо, Мелехин, просветил ты меня. А то я из кабинета не выхожу и не знаю, сколько снега в лесу, и будто лошадей наших не видел. Знаю! Видел! Ну и что? Если б у тебя трактора были, тебе бы и план был другой, понял?

— Понял… — сказал я не очень бодро.

Потом хряпнул трубку на место и, не глядя ни на кого, выскочил на улицу.

А злость во мне хлещет! Попался бы сейчас Яков, я б ему, гаду, рога пообломал, по сантиметру бы…

Да плевать я хотел на эту должность! Что я, просился, что ли? Да я пять кубов теперь легко сделаю, и никому никакого дела до меня не будет. Пришел домой — покой дорогой, хошь — читай, хошь — дурака валяй. А тут ни днем, ни ночью отдыха нет: весь день бегаешь как пес, а потом до ночи подсчитываешь да талоны выдаешь. И тебя же кроют со всех сторон: с одной стороны на тебя рабочие давят, дай дополнительного хлеба полкило, а сверху вон начальство жмет… Да очень мне это нужно — мастер! Что я, сам, что ли, должен тягать сани эти вместо лошадей? Брось, говорит, хныкать… Да тут и не хочешь — захныкаешь!

Но морозное утро потихонечку остудило меня.

Ведь если я самовольно откажусь от должности, тогда, может, больше и карточек не дадут братишкам? Как они тогда? Им хоть как-нибудь семилетку кончить. А без хлеба теперь они никак не проживут, тетка выгонит.

Эти мысли так больно задели меня, что я чуть не застонал.

И злости у меня от такого моего положения — прибавилось, только пошла она, злость, по иному направлению. Ах, вы — меня?! Ну и я — вас!

Метельной бурей ворвался я в барак ямщиков. Там было тихо. В ярких солнечных лучах, падающих сквозь маленькие окошки, лениво плавала пыль. Злость кипела во мне, я был готов придраться к любому пустяку. А тут вижу, двое моих возчиков не выехали на работу.

— Николай, ты почему околачиваешься дома? — коршуном налетел я на рыжего парня, безмятежно растянувшегося поверх одеяла.

Он меня таким еще не видел, испугался и с кровати вскочил.

— Жар у меня, Федя, жар. Вот и справка от фельдшерицы…

— Лошадь твоя где, — кричу. — Тоже стоит?!

— Да… пускай отдохнет, лошадь-то…

— Что ж у нее, тоже справка от фельдшерицы? — ору я, не в силах остановиться, и злоба во мне нарастает. — Не мог отдать кому лошадь!