Иван Торопов - Избранное

Второй человек в бараке — Калиса, с которой мы рядом сидели у Марины Кириковой на Восьмое марта. Она работает навальщицей, нагружает лес на сани. Она-то чего торчит здесь?

— Ты тоже болеешь? — поворачиваюсь к ней.

Она встала против меня, маленькая, кругленькая, растерянность в серых глазах.

— Я-то не болею, да… Головки валяные вовсе прохудились, снег заходит, — и она подняла из-под кровати головки эти, с опушкой из шинельного сукна, и всунула пальцы в проношенный войлок.

— И из-за этого ты не пошла в лес? — Я уже не могу сдержать накопившийся внутри жар.

— Да ведь нога мерзнет, Федя, — объясняет Калиса. Она, видимо, чувствует, что со мной творится что-то неладное, добавляет виновато: — Нынче обещались, привезут из дому заплатки… Подошью скоренько и завтра выйду…

— А кто же грузит сегодня твоих лошадей?

— Кристина.

— Да ведь она не сможет, за двоих-то?

— Поменьше вывезут, конечно…

Тут меня и понесло совсем.

— Сейчас же, слышь! Сию минуту одевайся и шагом марш в лес! — на весь барак заорал я.

Калиса испуганно вздрогнула.

— Ой, напугал вусмерть… У самого небось новехонькие, валенки-то… Конешно, в таких нога не зябнет! Где тут верить, что у кого-то снег в обутке гуляет…

Меня как холодной водой окатило. Такой стыд меня охватил, что, казалось, разъест он меня, как кислота. «Что же это я делаю?! — защемило где-то в душе. — Это же я сам становлюсь как Ош, как наша председательша!»

Мне новые валенки недавно выдали по ордеру начальника, потому что у моих старых начисто сгорели подошвы. Сторожиха затопила печку рано утром, а меня не разбудила. Проснулся я в жутком дыму, вот-вот задохнусь. Оказывается, мои валенки горят на плите. А что с нее возьмешь, с полоумной сторожихи, которой не в пятницу, так в субботу сто лет стукнет…

Выскочил я на улицу из барака, побежал домой, забрал обгорелые валенки и — назад, к Калисе.

— Калиса! — ору. — Давай по-быстрому подошьем твои валенки, и — дуй в лес!

А она еще больше растерялась, носом чего-то зашмыгала, даже по глазам провела рукой.

— Что ты, Федя, не успеем, — говорит. — Да я уже обулась. Коля вон дал. Великоваты, но ничего, день-то как-нибудь. А ты свои отнеси обратно, самому пригодятся подшивать… Либо братьям…

Теперь настала моя очередь ошалело стоять с горелыми валенками.

— Неси, неси, чего стоишь, — улыбается Калиса. — Я ж говорю, привезут мне… Пока ты ходишь, я запрягу и, если нужно тебе, вместе и поедем.

— А на какой лошади?

— Николаеву запрягем. Что ей, всамделе, попусту стоять!

Минут через двадцать я уже сидел, вместе с Калисой на колодке саней. Низкорослый Пеганок, дробно побрякивая ледяными серьгами у лодыжек, трусил по узкой накатанной дороге; за нами послушно скользил тупорылый подсанок, пришвартованный к саням веревкой.

— А я, Федя, отца твоего ведь как хорошо знавала… с одного села, да. До восемнадцати-то годков я дома жила, хоть и вышла потом в Сюзиб. Отец-то твой славный мужик был. Не кричал, как ты, — Калиса дружелюбно засмеялась. — Помню, как колхоз в деревне сколотили, его сразу — председателем. Годов ему было двадцать четыре, не больше. Сначала человек двадцать записалось в колхоз. Отцу-то, видать, стыдно было посылать людей на работу, и не умели это в те-то времена. Так они с женой, мамой твоей, сами первыми выйдут, запрягут лошадей — за сеном или куда. А другие-то уж потом выходили… за ними.

Я слушаю Калису, я остыл уже, и мне кажется, этим разговором она корит меня за давешнюю вспышку.

— И шутить умел отец… Как-то вместе с ним в лесу работали. Мне, наверно, лет шестнадцать было, вощичала, а он наваливал. Наложили мы с ним большущий воз. А гляжу, хорошее такое бревнышко, ровненькое, лежит рядом, обидно оставлять. Дядя Андрей, говорю, давай и его положим! А он смеется: не жадничай, говорит, опрокинется воз-то! А я уже прицепилась: положим и положим!.. Ну, подняли, завязали. Не успела я на дорогу выбраться, как мой воз и всамделе — опрокинулся. Хоть караул кричи. А отец твой хохочет. Сел на пенек, цигарку сворачивает. А я плачу, умоляю: помоги, дядя Андрей! А он сидит, покуривает: другой раз, говорит, не будешь жадничать.

— Так и не поднял воз-то? — удивляюсь я.

— Поднял, как же… Но уж и обсмеял меня всю, как есть…

Внутри у меня полно теплой грусти. Я тоже немного помню, как эта Калиса выходила замуж. Сама она маленькая, а муж, помнится, громадный был мужик. У часовни, бывало, показывал нам, пацанам, как надо поднимать двухпудовик одним пальцем. Мы старательно вникали, но у нас все равно никак не получалось.

Я сказал об этом Калисе. Она печально засмеялась:

— Такой был… Дай бог, сильный мужик. Меня все клубочком звал. А давай, говорит, я тебя, клубочек, на шкаф посажу. Поглядим, говорит, как ты оттуда будешь слазить…

Калисино круглое лицо с чуть раскосыми глазами стало задумчивым:

— Пропал вот куда-то, хоть и большой да сильный. Седьмой год жду… В тридцать девятом как ушел в армию, так до войны не успел вернуться. И не знаю, жив ли, мертвый?.. Все жду вот. С двадцати лет ни девка, ни вдова…

Мы уже подъезжали к делянке, когда нам навстречу выскочила лошадь, словно бешеная. Пронеслась мимо нас к дому, волоча за собой одни лишь оглобли. А куда ж сани подевались?

— Это Карко побежал, — удивилась Калиса. — Чего это он так взбесился?

Следом выскочил и сам ямщик — Кутю Митя, парень моих лет, но щупленький, как синичка. Веснушчатое курносое лицо еле видно из-под собачьей шапки, бежит, хочет догнать своего Карко, но где там…

— Что стряслось-то? — кричит ему Калиса. — Карко скачет в оглоблях, а воз куда подевался?

Но Кутю Митя ничего не ответил, только рукой махнул, губы трясутся, вот-вот заплачет.

— Ох ты, работник! — вздыхает Калиса, жалостливо глядя на Митю. — Пентюх… — Митя не остановился, побежал дальше.

Калиса говорит мне:

— И отец у него пентюх был. Всю жизнь в косой лачужке прожил, вино пил да полну избу вот таких кутенков наделал. Больше ни на что ума не хватало…

Оказалось, Митя страшную дикость сделал. Нагрузили ему сани, а Карко у него такой: потянет и станет, никак на твердую дорогу не вытянет из снегу. Стоит, раскачивается туда-сюда, никак воза не выдернуть. Что только не делал Митя! И вицей и дрыном колошматил беднягу, все без толку… Тогда — ну не пентюх ли! — взял Митя из костра горячий уголек, приподнял у Карко хвост и заложил туда, уголек-то. Откуда и взялись силы у Карко! Как всхрапнет, да как рванет! Вмиг завертки хрястнули, сани остались, а конь улетел в голых оглоблях…

Не знаю, плакать или хохотать. Надо же придумать такое! Ну — пентюх, ну — дурак!

Пентюх-пентюх, а понять можно… Вот как раз выдергивают из снежного целика очередной воз… Шуму, ругани сколько… Один тянет лошадь за узду, другой стоит сбоку, одной рукой держит вожжи, а другой грозно поднял длинную вицу; женщина-навальщица толстой вагой, от натуги вся покрасневшая, толкает воз сзади… И все орут, всяк по-своему гонит маленькую лошадку, у которой от повседневной надрывной работы и никудышного корма остались кожа да кости и холка выпирает как жесткий корень на лесной дороге…