Иван Торопов - Избранное

Всеми правдами и неправдами, криком, матом, ударами тронули тяжелый воз. И сразу крик стал во сто крат яростней. Сейчас надо так вдохновить конягу, чтобы она — боже упаси! — ни разу не остановилась до твердой дороги.

А уж как только не воодушевляли мы лесовозных лошадей! И клоком сена, и даже ломтиком хлеба, урезанного от своей пайки. Но в основном воодушевляли мы их все той же упругой вицей, толстыми вагами по ребрам да семиэтажным матом.

А Кутю Митя, вишь, еще новшество удумал, дурак… И жалко лошадей, а деваться некуда.

А уж сколько коняги наши бревен вывезли, сколько земли перепахали… И они же в самые тяжелые дни выручали нас пропотелым своим мясом. Всяко бывало…

После директорской накачки я всерьез взялся за вывозку, и, стало быть, лошадям еще больше стало доставаться. Вместе с Рубакиным сговорились мы с председателем колхоза, упросили прислать в помощь несколько лошадей. Дескать, мы тебя тоже — придет нужда — в обиде не оставим. Председатель подумал — и четырех коней направил до конца сезона. С возчиками!

Всех ослабевших, кто не мог уже на валке работать, мы послали на дорогу: ухабы подостлать лежками [9] Лежки — поперечный настил на ухабах. , крутые спуски хвоей подсыпать… Постепенно поправилась вывозка. Если и дальше так пойдет, квартальный план весь выполним. Пусть тогда директор еще звонит. Дай-то бог, не споткнуться бы на чем…

Теперь я много занимался вывозкой и волей-неволей чаще стал видеть Дину. И, вправду сказать, приятно мне было быть с нею.

Как-то принимал я лес у отца ее — Тэрыб Олеша. Это был рослый дядя, лет пятидесяти пяти, с широкой, веником, бородой, но совсем лысый, отчего мне казалось, что волосы его просто перекочевали все в бороду. Поговаривали про этого мужика, что в гневе он себя не помнит, натворить может всякого.

Рассказывали, как однажды Олеш шел утром на делянку. Половину пути отшагал, километра два, когда споткнулся вдруг о толстый корень. Споткнулся и шлепнулся. И крепенько боднул сосну, когда упал. Ну — взъярился мужик!.. Скрипнул зубами, да так — чуть не выломал их все. И тут же припустился бегом обратно к дому. Прибежал, схватил топор, и снова бегом по той же дороге. Примчался к этому корню и давай кромсать его. Изрубил как капусту. А заодно и дерево, которое забодал, падая, — срубил. Ну — псих…

Что разозлился он — это мне понятно, не пойму только, как он так долго злость в себе держит. Пока домой бежал, пока обратно — я бы сто раз остыл.

После таких рассказов побаивался я Тэрыб Олеша. Но и любопытно было посмотреть бы на него, когда он не в себе…

Работал он хорошо, норму всегда делал, и я даже не каждый день ходил к нему: у Олеша работа всегда идет. Ему можно было не глядя допталоны давать.

А тут подошел я к его пасеке — рот разинул, до того мне удивительно стало. Тэрыб Олеш из поваленного леса пышный сад сделал, или, лучше сказать, свалку: всюду неубранные сучья и целые лохматые вершины. Самого Олеша не видно, слышно только, как где-то посредине этого бурелома топор тюкает. Я еле-еле продрался к нему.

— Чего ж ты сучья не сжигаешь? — спрашиваю я недоуменно.

Снял рукавицу, провел рукой по бороде Олеш и сказал значительно:

— Решил я по-новому работать, Пёдор. Шесть дней вот буду только валить и кряжевать, валить и кряжевать, а на седьмой день, в воскресенье, — сучки буду убирать, и ничего боле. Только сучки убирать.

— Да ты что! А если снег пойдет да все завалит?

— Э, какой снег, ничего не пойдет.

— Ну, ладно, — не сдаюсь я. — А как будем вывозить из такого бурелома? Дня через два надо вывезти… А до воскресенья, пока ты костер запалишь, сколько? Давай, Олеш, сегодня жги сучья.

— Нет, Пёдор, до конца недели не буду, я так решил.

— Тогда не буду принимать твой лес, все равно его не вывезти…

— Я тебе дам — не принимать!

— А не приму, и все.

Ка-ак тут заорет Тэрыб Олеш-то! Схватил вагу, замахнулся — и на меня. Я белкой юркнул в бурелом, сотворенный его же руками. Он за мной. Но у старика-то проворства поменьше, споткнулся он, упал с вагой и ажио зарычал от злости. А меня уж и смех разбирает, кричу ему издаля:

— Завтра утром приду, Олеш! Чтоб чисто было! А то вовсе не буду принимать у тебя! Пусть начальник у тебя принимает!

Ну — псих, и правда — псих…

Вечером, когда Дина занесла мне сведения о вывозке, я рассказал ей о дневном спектакле. Она вся вспыхнула, но промолчала. Ну, думаю, и дурак же я, зачем только сказал! Мне бы тоже стыдно было за такого отца…

— Дина… я ведь не со зла… — мне очень хочется сгладить свою оплошность.

Она склонила голову, волосы совсем закрыли лицо.

— Федя, ты очень-то не сердись на него, — слышится из-под ржаной завесы. — Так-то он неплохой человек… правда… Добрый. Только вспыльчивый, себя держать не умеет. Он раньше такой не был, правда. Видишь, как у нас вышло: мы когда с сестрой маленькие были, а Веча, брат наш, уже взрослый парень, в институте учился. Очень ему давалась грамота… И отец для него ничего не жалел, костюмы ему покупал, деньги слал… Все хвалился, мол, со всего села один мой Веча геологом будет. Ну, и работал тогда отец за троих, писали о нем, сильно работал. А как война началась, весь курс, где Веча учился, на фронт пошел. Погиб он, под Сталинградом…

Лица Дины я не вижу, но по голосу чувствую — плачет.

— Как похоронную получили, отец будто надорвался, все болеть стал, болеть… И теперь совсем себя держать не может. Как слово против — прямо с ума сходит… Я уж ему дома не перечу.

Вот оно как… А я-то по бурелому старика гонял… Я робко накрываю своей ладонью ее горячие руки. От неожиданности Дина вздрогнула, но руки не убрала. Мы долго сидим молча.

Я проводил Дину до дому. Они с отцом жили за речушкой, за Ыбыном, в небольшом домике старого поселка. На нашей же стороне был главный центр лесопункта — с новыми длинными бараками, с магазином и столовой, пекарней и конторой. На крыше конторы отчетливо белела высвеченная лунным сиянием огромная берестяная цифра — «86», порядковый номер здешнего квартала леса.

Ночь была тихая. Поселок спал, намаявшись за день. Крепкий морозец вновь сковал разомлевшие было под теплыми солнечными лучами леса и снега, и наст уже хорошо держал и меня, и Дину, легковесных детей войны.

Речушка Ыбын здесь, у моста, всю зиму не замерзала: где-то близко выходят ключи. Какое-то время мы молча слушали, как плещется тяжелая холодная вода, и считали звезды, рассыпанные по темной воде Ыбына.

Уже у самого дома Дины я — не знаю как — набрался смелости и неловко чмокнул ее в губы. И тотчас почувствовал, как она трепетно вспыхнула. А потом Дина выскользнула — и убежала домой.

Я и сам вспыхнул, как смолистая щепка в огне, и стал жарко гореть. И так хорошо мне было! И горячо, и весело, и пьяно. Попался бы мне сейчас Яков навстречу — я бы его расцеловал, заразу.