Иван Торопов - Избранное

— «Может»… — передразнил Рубакин. — А ты вот без «может» и без «бы» давай! И брось, Федя, размазывать. Ты думаешь, я им насчет фронта так говорил, для красного словца? Черта с два! Все, Федя, понять можно, если есть с чем сравнить. Помнишь, я тебе тот случай рассказывал, когда оберста взяли? Так вот, если по чести сказать, один такой заход в тыл сто́ит больше всей тутошней кутерьмы… Ты это правильно понимай, Федя. Как туго ни приходится — это, брат, цветики, по фронтовой-то мерке…

— Все ж, Шура, зря ты их под одну мерку… Разные тут есть.

— Это, брат, не я их, а они себя под одну мерку! А мне некогда разбирать, кто тут больше виноватый, кто меньше. Мы с тобой не для того тут поставлены, Федя. И хватит. Все! Ты скажи лучше, вышли ли в лес твои дамочки? Или тоже приглашения ждут?

— Не знаю… Схожу, проверю, раз такое дело. У меня только Марина Кирикова отпрашивалась.

— Отпрашивалась, чтобы не работать? И ты, конечно, отпустил, мастер?!

— Отпустил… говорит, стирки много собралось, починки всякой.

Голос Рубакина опять зазвенел на самой высокой ноте:

— Да ты что, Федя, спятил, что ли?.. Ведь по Марине-то все бабы равняются! Если она не вышла, так другие, точно, дома околачиваются, есть на кого сослаться.

— Да как же не отпустить человека, когда ей, правда, надо! — крикнул и я в ответ. — У нее ребенок, можно ж понять?

Рубакин махнул рукой:

— Говорить с тобой! А ну, пошли к ней!

У Марины по всей комнате разбросано приготовленное к стирке белье. Пол под бельем не виден. И на плите в тазу густо парит. Сама Марина, негромко напевая, с подушек наволочки снимает.

— Марина! Хоть обижайся, хоть как, а придется идти сегодня на работу, — сказал начальник с порога.

— Ну да, идти, — рассмеялась та в ответ. — Ослеп, не видишь? Ребенку, что ли, оставлю все стирать… Или, может, ты сам постираешь?

— Вернешься — сделаешь, — говорит Шура Рубакин. — А сейчас одевайся и выходи в лес. За печкой сторожиха доглядит.

— Да не пойду я ни в какой лес! — вспылила Марина, она, руки в боки, остановилась против нас. — Я же вчера отпрашивалась у Феди, загодя предупредила. Так ведь, Федя?

— Да, я говорил об этом Рубакину, — сказал я, сгорая от стыда и злости.

— Ну вот, — облегченно вздохнула Марина, — он тебе, Рубакин, доложился. Так чего ты хочешь? Нет, вы уж промеж себя разбирайтесь, начальнички, кто прав, кто виноват, а меня сегодня не троньте, дайте бабе порядок навесть, грязью заросла по уши и мыла раздобыла кстати, повезло.

— Все равно придется идти, — гнет свое Рубакин. — Сегодня такой день, все должны работать. А то, на тебя глядя, и другие бабы по домам сидят…

— Ну да! Пускай каждый за себя отвечает! — закипятилась Марина. — А я сказала — не пойду, и не пойду!

— Пойдешь!

— Не пойду!

— Пойдешь! А нет — я напишу на тебя бумагу, что ты саботируешь и сагитировала не работать целый участок, — сказал Рубакин.

— Я?! — Марина даже вздрогнула, глаза горячо засверкали. — Что ты мелешь, Рубакин? Окстись… Думаешь, до начальника докарабкался, можно издеваться? Или сбесился? Во тебе! — и Марина поднесла к самому лицу Рубакина дулю.

— Ты можешь сколько угодно показывать мне это, я не такое видел… Собирайся, иди в лес! Все будут сегодня работать! Все! А потом разберемся в обидах, поняла? Иди!

— Слушай, Рубакин, — сказал я, едва не плача. — Я ж ее отпустил, пусть я виноватый. Давай сам отработаю за нее!

— Я тебя за руки не держу, валяй — руби! Но только не за Марину Кирикову, она сегодня сама рубить будет, — устало сказал начальник. — Сегодня так надо.

— Тьфу! — Марина плюнула в бессильной ярости Рубакину под ноги. Смуглые щеки ее вспыхнули алым жаром. — Ладно! Пойду я, пойду! — она гневно пнула кучу белья. — Пойду! Но ты, Рубакин, сиплый петух, не думай, что я тебя испугалась, понял? Ты, я погляжу, плохо стал слышать чужое горе и чужую нужду! Только давай-давай! Зажрался! Я все вижу, сам с девками шуры-муры разводишь, наслаждаешься поверх жены! Думаешь, все дозволено? А другим даже в выходной день не позволяешь ребеночка обстирать… — Голос у Марины сорвался, она всхлипнула.

У меня больше не было сил слушать все это, как угорелый выскочил я на улицу, опрометью бросился в пило-ставню, взял топор и лучок и двинул в лес.

А потрясенная моя душа кричала на все леса и долы: «Да провалитесь вы все к чертовой матери!!»

Я изо всех сил рубил, пилил, и снова рубил, и снова пилил. Сухой нитки на мне уже давно не было, а накал внутри меня все не проходил, никак не отпускало меня. И понимал я, что в чем-то Шура Рубакин прав, в чем-то жесток, а все равно прав. Потому что он, Рубакин, больше нашего видел и пережил. Потому что его убивали и он убивал. И когда я на Шуру смотрел, мне временами не нужно было ни сводок с фронтов, ни кино — ничего. Я по Шуре видел, как тяжко моей земле, как чудовищно устали люди, как трудно дается этот последний год войны, наверное — последний, обязательно так…

И легче мне стало, когда услыхал я неподалеку среди голосов возчиков, как всегда отчаянно горланивших на лошадей, тонкий голосок начальника. Он подрядился наваливать бревна на сани. Калису отослал к другой навальщице, в помощь, а сам заменил ее.

Смотрю, здоровенным дрыном, круто подважив, толкает полный воз, а сам ласково так, сквозь стесненный дых, понукает конягу: «Ну-ну, милай!.. Оп-оп-оп! Ну, взяли… Но-но-но, пош-ло-о-о, давай-давай, вислоухая!»

Только выпроводил один воз, а уж следующий подкатывает, опять сани скрипят. Ухватил лошадку за узду возле морды и, дружелюбно понукая, завел на пасеку, развернул. И носится, как жеребенок-годовик, и без ватника. Журит нерасторопную возницу: «Повеселей, красавица! Пока наваливаем, скинь-ка свой балахон! Покажи кавалерам, на что ты способная…» А сам швыряет бревна на колодки саней руками, редко за вагу возьмется, грудью толкает, необъятным плечом упирает. Силен, дьявол, хотя на лицо скелетный… И не ждет, когда с обоих концов ямщик обвяжет бревна веревками, сам тоже швыркает-вяжет. И снова подталкивает сзади тяжелый воз: «Ну, милай!.. Оп-оп-оп!..»

То ли в отместку, то ли само получалось так, но остыть Рубакину не давали: сани ушли, сани пришли, без роздыху. А Рубакин будто не замечает: швыряет бревна без передыху, не разгибаясь.

Все же случилась заминка, лошади, видать, не выдержали…

И сразу Рубакин ко мне пожаловал. Весь горячий от работы, красный, волосы прилипли ко лбу, и лыбится:

— Ну, Федя, даем стране угля!

— Даем…

— Ты, брат, того, горячку не пори, со злости надорвешься еще, сам не заметишь, — говорит Рубакин со смешком и сморкается в снег. — А то завтра и мерник не сможешь взять.

— Возьму…

— Смотри, брат, не горячись…

К полудню случилось небывалое: прямо на делянку приволокли обед — ячневую кашу и по здоровому куску хлеба на каждого. Такого сюрприза никто не ожидал. Загомонили.