Иван Торопов - Избранное

— Чего ж ты, Рубакин, сразу-то не сказал! Да за такую жратву воскресенье чего не отработать…

— А чего говорить, — отвечал Рубакин. — Мне нужно, чтоб человек за общую идею вкалывал в поте лица. А не за жратву. Понятно, работнички?

Никто не ответил Шуре. Люди ели, сидя кто на санях, кто на бревне, а кто и на снегу. Там, где застал их нечаянный обед.

В тот воскресный день лесопункт наш дал леса на двадцать пять кубов больше, чем намечали. Директор звонил вечером, справлялся. Я доложил по форме.

— Эй, Мелехин, загибаешь, должно? — не поверил директор.

— Нет, Иван Петрович, — мне весело, хотя рука еле держит трубку и глаза слипаются. — Ей-богу, не загибаю: двадцать пять!

— А Рубакин где? — спрашивает директор.

— Дома лежит, — докладываю я.

— Ну, ладно, обрадовал ты меня, Мелехин, молодцом. Привет Рубакину, пусть отдыхает.

Привет я передал. А Шура лежал дома до среды, то есть еще два дня. Лежал — и плевался кровью в тазик из-под умывальника. Что-то сдвинулось с места в его животе, раненном немецкой разрывной пулей.

То был март сорок пятого, последнего года войны. А потом был апрель. И солнце с каждым днем все выше взлетало над тайгой, все яростней атаковало беспредельные снега, навалившиеся на землю.

Лесовозная дорога стала бурой от навоза, приподнялась тощей хребтиной над осевшими снегами — и перестала держать возы. Лошади совсем выбились, до точки.

Люди теперь работали на катище, лесопункт готовился к сплаву. Я, в основном, тоже пропадал на катище. И не скажу, что с неохотой…

Как подвернется минута, сядем, бывало, с Диной на высокий штабель леса. Бревна уже отогрелись под солнцем и остро пахнут смолой. И смотрим мы отсюда, с береговой кручи да с высоты штабеля, на бесконечно синеющие таежные дали. Смотрим и слушаем косачей, которым, как и нам, не хватило вечерней и утренней зорек, и они даже днем бормочут незнамо что…

В один из таких дней и явился к нам сплавной приемщик. Или сплавной мастер, и так его зовут.

Когда мне сказали о его приезде, меня чуть не затошнило, ей-богу, как с похмелья. Хотя и ждал я его. Потому что сплавные приемщики в ту пору были для нас, лесных мастеров, можно сказать, бичом божьим. И боялись мы их, как пожара.

Сплавщики брали заготовленный нами лес так называемой десятипроцентной приемкой. Приезжает сплавщик в лесопункт, забирает с собой людей и идет на катище. Выбирает любой штабель, лишь бы была там десятая часть леса, предлагаемого к сдаче, и велит перекатать все бревна. И при этом по-своему перепринимает их. Если в штабеле не хватает пяти кубометров, он тут же умножает пять на десять, то есть распространяет грех на все катище.

И так — любую цифру удесятеряет.

И может статься, что по недосмотру десятника недостающий лес попал в другой штабель (бывали, конечно, и явные приписки), но ведь все штабеля не перекатаешь, чтобы доказать! Тем более они снегом занесены.

При такой системе приемо-сдачи одни, было, отхватывали премии и даже ордена, а другие летели с должностей, и даже, было, в тюрьму попадали. Всяко…

Как тут не психовать? Тут и не таких зеленых, как я, подташнивало.

Сумел ли я, малоопытный, верно определить сортность? Не завысил ли я в погоне за выполнением плана по деловым сортиментам, а это главное, качество древесины? Господи, пронеси!

Боялся я и за диаметры. Ведь зимой, когда дерево мерзлое, тонкую кору срединной части почти не отличить от заболони — они сливаются. Я и боялся — не прихватывал ли я в диаметр и эту кору? Надо бы вычитать ее. А иногда, особенно в первые недели моей работы здесь, мне просто-напросто не хотелось вычитать, жалость одолевала: какой-нибудь вальщик из кожи лезет, чтобы норму выполнить, а не может никак, и не хватает-то пустяка. В такие минуты всегда мне хотелось, чтобы бревна были потолще и подлиннее, и вполне может статься, не всегда я сбрасывал кору со счета.

Пока до приемки далеко, как-то все надеешься — а, ничего, обойдется, авось в этот штабель не полезут!

Тогда что же? Захлопнет теперь меня эта западня, которую я, может, сам себе устроил?

Сплавного мастера начальник поселил у меня, на свободной койке. И когда, вернувшись с работы, я увидел сплавщика, сердце захолонуло.

Это был не мастер и не человек, честное слово. Прямо — гора или, лучше сказать, штабель. Огромный, широкий, толстый мужик сидел за моим столом, и — господи! — из-за его широченной спины я стола почти не видел. Когда он встал мне навстречу, то лысой головой чуть потолок не прошиб…

— Ну-с, здравствуй, молодец! — сказал он, а мне показалось, что рявкнул племенной довоенный бык из нашего села. — Не осуди, что ворвался без разрешения. Зовут меня Африканом Африкановичем. — И он протянул мне толстую, как шпальник [10] Шпальник — толстое бревно, идущее на выработку железнодорожных шпал. , руку. Мне показалось, что рука моя попала в жернова.

В ответ я сказал свое имя — «Федор», — и голос мой, после его-то баса, походил на синичий писк.

— Молодым, молодым дослужился до мастера, — не то одобряя, не то раздумывая, сказал Африкан Африканович, и его голос рокотал в моей комнате, как успокоившийся гром после дождя. Сам он стоял, наклонив круглую лысую голову, и чуть насмешливо осматривал меня небольшими серыми глазами. — Ну да ведь и время такое, — продолжал он свои размышления. — Ежели с умом да ладом, и юноша много может, да. А ты, молодец, вот что давай, чтобы время попусту не тратить, притащи-ка мне ваши бунтовые ведомости. Поначалу погляжу, как вы ведете бумаги, как считаете, да. А потом сличу ваши цифры с данными бухгалтерии. Чтобы аккурат сошлись… А, как думаешь, сойдутся? А то ведь я знаю вас, короедов! Есть такие жуки, вечно хотят нагреть нашего брата. Да. Ну вот, сегодня это сработаем, по бумажкам, а завтра — на катище. Так-то, Федор… а вот по батюшке-то и не знаю.

— Зачем… по батюшке? — растерялся я.

— Как же, как же, молодой человек! — рокотнул Африкан Африканович. — У каждого человека есть родословная, есть отец. А называть тебя по-иному мне никак невозможно: ведь человек ты независимый, и коллеги мы с тобой. Ты сам-то меня не будешь кликать Африкашкой? А?

Как ни худо было мне от страха и неуверенности, но когда я вообразил себе такую картину, — так и прыснул со смеху. А потом уж ответил, что Андреич я.

А сплавной мастер тем временем с тяжелым грохотом поставил на стол огромный портфель со стертыми добела боками, со звяком открыл его и вытащил оттуда… сковороду, широкую, как крышка бочки. Я так ошалел, что если бы к нам в комнату зашел сам Гитлер с поднятыми руками, то я бы и не смог удивиться, просто мне удивляться уже было некуда…

— Вот что, Федор Андреич, — как ни в чем не бывало сказал гость. — В вашу столовую идти нет мне никакого резона, ибо старый мой желудок не выносит всякую бурду. Давай-ка, если можешь, развернись и достань мне немножко картошечки, — он потряс сковородкой, — вот чтобы донышко прикрыть. Масло у меня есть, чай-сахар есть, все у меня есть, и зубы готовы. Сможешь? Ну, господь да поможет тебе, а я тем временем почитаю бунтовые ведомости…