Иван Торопов - Избранное

— Не проходили, — подтвердил я.

И мы, три лесных мушкетера, облегченно расхохотались.

А день-то какой сегодня — только сейчас я и заметил, надо же, голову поднять некогда было.

Когда думаю я о Шуре Рубакине, и потом, спустя много лет, когда я вспоминать буду о нем, я земным поклоном кланяюсь судьбе за то, что свела она меня с Шурой. Тем более в такое время и в таком месте.

И удивительно мне, ну что могло быть общего между бывалым русским мужиком и неоперившимся птенцом, коми пареньком? Со стороны поглядеть — вроде бы и ничего. Но вот, поди ж ты, нашлось. И не сразу поймешь, что именно.

Может, оттого мы так притянулись друг к другу, что и для него жизнь была не всегда нежной матерью, бывала и мачехой… Но это потом выяснили мы наши биографии, не сразу. А ведь Шура с самого начала принял меня как равного. Ну даже если и сказал ему директор обо мне в подробностях, то все равно, душевность настоящую долго разыгрывать не станешь, хотя бы и директору в угоду. Нет, Шура, хоть по случаю и бывал яростным начальником, — все ж от природы имел мягкую душу и сердце, которое умело слышать. Так что Марина зря тогда кричала Шуре обидные слова. Сгоряча…

Но в другом она его верно попрекнула, хотя тоже зря: таким не попрекают. Личным.

Начальник наш, Шура Рубакин, не был в ту пору счастливым человеком. Домашняя жизнь его шла вразнос…

Шура был женат, двоих детей имел, сына и дочку. Старший, парень, учился уже во втором классе.

Жена его, Нюра, работала в детском садике. Это была рослая крупная женщина с узким длинным лицом и очень чернявая. Нюра любила поговорить, и голос ее резко выделялся в любой компании, неприятный был у нее голос, говорит — ровно баран блеет. Ну, не совсем, но что-то было похожее… Хотя, быть может, и не очень прилично говорить так о жене начальника. Тем более я против Нюры ничего лично не имел, а добра ли она, зла ли была — толком не знаю: Шура не очень-то меня домой к себе приглашал. На нелады чего ж приглашать…

Он ко мне чаще заходил. Посидим, поговорим; или просто придет, полежит на свободной койке.

Когда устраивались разные посиделки, Шура все больше один оказывался. А потом я вдруг стал замечать: он прямо преображался весь, когда рядом была фельдшерица наша. Словно бы Лиза эта — не сказать, красавица, — словно бы она была для нашего начальника лучшим лекарством от всяких бед и неурядиц — хоть семейных, хоть производственных. Как это, слово… амброзий… или амброзия… в общем — божественный нектар.

Лиза эта, ну не скажешь, симпатичная… Ну, обычная, быстрая, ловкая такая, как горностай, смелая, в этом не откажешь: кому хочешь скажет, что думает. Навьючит, было, на себя огромную свою сумку с красным крестом и бегает по участкам. Больных у нее всегда хватало.

А за каждого человека, освобожденного от работы, нужно было держать ответ перед начальством, перед Рубакиным Александром Павловичем. Надо было уметь защитить настоящего больного. А это не так просто, как в мирное-то время… Потому что план мы обязаны были дать, чего бы это ни стоило, во что бы то ни стало! И план этот сверху спускали не только на здоровых, а на весь списочный состав лесопункта. И нам оч-чень было невыгодно иметь больных! Очень! Потому как ни один самый здоровый не мог дать полторы нормы. А уж по две — за себя и больного товарища — такая выработка только присниться могла.

Шура мне говорил про Лизу:

— А раз, дьяволица-то, освободила от работы двадцать душ! — фельдшерицу он и в глаза называл дьяволицей. — Двадцать! Меня чуть падучая не свалила, как узнал. Я ей: ты что вытворяешь?! Сама, что ли, отработаешь за такую армию! Да мне, кричу, такие медики даром не нужны! А она на меня еще пуще кричит: мне, кричит, живые люди дороже твоих мерзлых кубов! Не пугай, кричит, — не ты поставил меня сюда, не тебе и выгонять! Тебе не нужна, им — нужна. Ну, и в таком роде…

Да уж, если Лизка начнет свое доказывать — ой-ой-ой, словами как из автомата шпарит. Без подготовки, без раскачки. Слова у нее близко лежат, всегда наготове. Скруглит серые зенки свои, острый носик еще сильней навострит, и ну — держись.

На лесопункте очень уважали эту девку. И после войны многие добрым словом поминали Лизу. Не одного и не двух она выручила от верной смерти. Особенно таких, как тот Казимир. В нужную минуту даст возможность отлежаться день-два, простуду внутрь не пустить — и спасен человек. Ведь на тех харчах какое сопротивление можно было оказать, ну, хотя бы воспалению легких? Да никакого! Лиза это понимала. И металась по участкам, искала, кого прихватило морозом или еще какой бедой. Она сама говаривала: «У меня для всех какое лекарство главное? Профилактика да мой язык. Бегаю как собака, ищу, кому худо. А потом с начальником лаюсь, опять же как пес. Потому даже пирамидону паршивого нет, бинта нет, ваты нет, — один спирт по норме да йоду три литра: хошь сверху лей, хошь внутрь принимай».

Но молодец она была, Лиза. Двадцать лет девке, а соображала на год вперед. К примеру, в нашей столовке почти до самой весны хоть и не часто, но все ж давали бруснику. А это, как позже оказалось, природное лекарство. Кой-когда варили и грибницу, супец. А ведь это все Лизка — осенью зашла к начальнику и требует:

— В выходной день выводи, Рубакин, всех людей по грибы, по ягоды. И чтоб собранное сдали в столовку.

— Держи карман шире — будет тебе кто-то собирать для столовой, — отрезал Рубакин.

— Не для столовой, а для себя, зимние витамины, — уточнила Лизка. — А чтоб все вышли — напиши, начальник, приказ: кто не выполнит задание, того лишить дополнительной хлебной нормы на неделю. — Соображала.

Хоть и с грехом пополам, но порядочно-таки насобирали и грибов и ягод. И помаленьку подкармливались зиму. А в смысле еды всякая добавка для нас была золотой-бесценной.

Но важно не только это, важно еще, что та же Лизка такой контроль в столовке поставила, — ни одной ягоды на сторону не ушло, все, что собрали, все и съели работяги за зиму. Ручка у Лизки была твердая.

И хоть частенько она с начальником нашим вдрызг переругается, все же проскочила меж ними какая-то искра. Я не сразу заметил, а потом твердо понял: любят они друг друга. Непонятно мне это было совсем. Чудное создание человек.

Я вот все Лизка да Лизка, — вроде обзываю ее… А ведь хорошая девушка, уважать ее надо. А в то время казалось мне, как же это она женатому человеку в таком деле навстречу пошла? Дети ведь у него, жена, семья. Мир нарушает она в рубакинской семье, нельзя же так… Ну и начал про себя звать ее Лизкой. Казалось мне, что я вот никогда бы не смог так-то, с замужней женщиной. Нехорошо это, против человека.

В субботу я отпросился у начальника домой на пару дней. Очень уж заскучал по брательникам, да и сестренку нужно было проведать, — как они там без меня живут.