Иван Торопов - Избранное

— А что, слетай! — сразу отпустил меня Шура. — Теперь у нас межсезонье, зимние работы закончились, а до ледохода дней десять, не меньше. Да и выходных у тебя не было — гуляй!

Шура повертелся на стуле, помялся и добавил, словно бы извиняясь:

— Только, Федя, я прошу тебя, оставь мне ключ от комнаты, а? Вдруг приедет кто…

И мне словно стукнуло: комната ему для себя нужна, для тайного дела с Лизкой.

— Ты что так уставился на меня? — сказал Шура, не выдерживая моего глупого взгляда. И вдруг — покраснел.

Мне самому стало нехорошо, стыдно стало. Но я все-таки по дурости, конечно, спросил:

— Шура, у вас с Лизой… есть что?

Он не вскинулся, не закричал на меня — черта ли тебе, пацан, нужно? — он так и остался сидеть, навалившись на стол грудью и локтями. Только глубоко запавшие глаза его растерялись. Да тонкий голос стал будто бы глуше:

— А что, Федя, болтают про нас?

— Не знаю, Шура… Мне самому так кажется, — сказал я и опять испугался: вот гаркнет сейчас — тебе-то какое дело!

Но Шура вдруг тихо улыбнулся:

— Ну как же, помнишь, Марина попрекала? Да, болтают, конечно… Такое, брат, шило ни в каком мешке не утаишь, это я понимаю. Ну что ж, Федя, чему быть, того, как говорится… Ты-то не осуждаешь меня?

— Какой я судья! — чистосердечно сказал я.

Шура долго молчал, смотрел в стол и ногтем чертил по столешнице.

— Видишь, Федя, дело какое… горит во мне все огнем, то горит, то мутится, как в слякотный день. Трудно мне так-то жить — и поделать ничего не могу. То я, понимаешь, самый на земле счастливый, а то застрелиться мне хочется… Так вот, Федя. Когда мы с Лизой вместе, я точно знаю, никакой другой бабы около быть не может. Никакой! А дома ребятишки насядут… «Папа!» И без них я не могу никак. Отец я им, кровь моя, все мое, понимаешь? Вот ты к братьям тянешься, повидаться спешишь. А это, ну как бы сказать… из тебя растет, из самого тебя, понимаешь? Дети… И жена, десять лет прожито. Она их родила, она их собой выкормила. Она им помереть не дала, пока я по немецким тылам языков ловил. Ни помереть, ни заболеть даже. А ты ж видишь, каково бабам приходится. И вот знаю я, Федя, — славная она женщина, и баба душевная, и мне верная. Ну, что покричать любит, это не суть. И уважаю я ее, как бабу и как человека, — очень. А бывает, ненавижу, недоброго ей хочу, даже самому страшно, правда. Люблю я Лизу, Федя, люблю ее. И Нюра мешает мне. И запутался я вконец, и не знаю, как дальше жить в личном плане. Так-то, Федя…

Он снова долго молчал, и я боялся сказать хоть слово. Пошевелиться боялся.

— Семнадцать мне было, когда поженились мы… Теперь-то я понимаю, да толку-то. Эх, Федя. Жениться-то, оказывается, нужно не только ради того, чтоб картошку вместе сажать да спать вместе. Вот ведь как. С Лизой-то я понял, как это сказать… Ну, в совместной жизни каждый день тебе — на праздник похож, и тебе и ей. Понимаешь? Хоть устал ты, как собака, и голова у тебя от всякого-разного пополам ломится, а все одно — праздник. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал я, хотя ничегошеньки сейчас не понимал, только взволнован был.

Я и не думал, что так за Шуру переживаю. А вот, оказалось.

— Вот, — повторил Шура, — чтоб каждый день — как праздник. Друг ты мой, Федя, оказывается, возможная штука эта.

Ключ от своей комнаты я Шуре отдал, какой разговор!

А потом пошел в магазин, купил четыреста граммов колотого сахару и столько же смятых безбумажных конфет — к этому случаю приберег я свой месячный сахарный паек, — а другой такой же талон дал Шура, а я не стал отказываться. Еще взял я на карточку жидкое, похожее на черную мазь, мыло. И на четыре дня вперед попросил белого хлеба.

Все это я уложил в мешок и заспешил по мокрой, раскисшей дороге к родному селу.

Бывали в вашей жизни такие минуты, когда вы, после долгой отлучки, намаявшись душой с чужими людьми, вновь возвращались домой? Домой — на самое милое место во всем мире, туда, где родились, где каждый листок, и каждый звук, и каждая трещина в бревне на стене — все знакомо вам до сердечной щемящей боли, и голова кружится от узнавания, от встречи, от одного предвкушения встречи…

Бывали в вашей жизни такие минуты?

Если вы не пережили такое, то вряд ли поймете, что творилось во мне.

Дорога наконец вырвалась из лесных объятий и выскочила на холмистый простор полей. Плешины холмов уже освободились от снега и блаженно греются и сохнут под мягким солнцем.

Деревня моя удобно приткнулась к подножию холмов, на берегу Сысолы. Лед на реке посинел, последние дни стоит.

Конечно, глаза мои в первую очередь тянутся к родному дому. Вот он чернеет на фоне снега потемневшими стенами. На крыше, с моей стороны, снег еще не стаял. Мокрый-то снег весной уплотнится и тяжело давит на крышу. Надо взять лопату и спустить снег, от греха…

Всю зиму дом наш пустой стоял. Впервые так.

На горе нет никого, хотя можно еще кататься.

А вот до войны тут уж как катались! И малые и взрослые, на санках и даже на санях, на которых сено возят. С версту летишь здесь, только ветер свистит в ушах…

Помню, мужики раз заспорили: кто скатится и с ходу поднимется на санях на взвоз сарая Пока Митита.

Мы с отцом помчались первые. Снежный буран сечет, я кричу что-то от страха и восторга, а отец велит крепче держаться, а сам подруливает колом от суслона. И ведь хорошо угодили мы: прямо на взвоз взметнулись. Вот веселья было…

Будет ли еще когда-нибудь?..

Старый Пока Митит, в больших подшитых валенках, заячьей шапке и древней шубе, сидит на крыльце и дремлет на припеке. Он совсем постарел, на лице скулы торчат шишками да большой нос, разрисованный синими жилками.

Я поздоровался со стариком. Он сразу-то и не признал меня, он, наверное, сразу даже меня не увидел. А когда признал, обрадовался, вытащил из рукавицы руку, твердую и костлявую, как глухариная лапа.

— Ну, парень, подрос ты, подрос, — замигал он слезящимися глазами. — Скоро догонишь отца-то, кхы… Слыхал я, мастером ты теперь. Мать-то обрадовалась бы, кхы…

— Дед, а как там братишки мои живут-могут, не знаешь? — спрашиваю я, а сам чуть не плачу.

— А что, живут. Слыхал я, хлебные карточки дают им от тебя. Правда ай нет?

Я угостил старика махоркой, а потом расщедрился и отсыпал ему целую горсть.

Когда дошагал я до своего дома, ноги мои совсем подкосились, не хотят дальше идти, а к крыльцу нашему даже тропиночки нет. И в окнах никого не видно… Только капель, как и в те, безвозвратно ушедшие, дни так же весело и звонко бежит с крыши. Но кто это так мчится со стороны Кулиги? И кричит. Шурик? Шурик! Мой меньшой! В одной рубахе и без шапки. Ой, как летит, в снег не упал бы!

Я растерянно шагаю ему навстречу. А он уж — вот он, бросился, повис, плачет. И я с силой глажу его белую головку, успокаиваю его и себя, глажу вздрагивающую спину меньшого, и снова чувствую себя большим, совсем взрослым, снова — старшим братом. Самым старшим в нашей семье.