Иван Торопов - Избранное

Вижу я — и сердце в пятки ушло — дорога наша выходит на широкое шоссе. Под прямым углом выходит… Как же я возьму такой поворот, на бешеной-то скорости? Опять тяну вожжи, бессмысленно тяну, понимая, что все равно уже не остановить. Кричу — и тяну. С ужасом успеваю заметить высокий каменный бордюр дороги. Больше ничего не сумел ни разглядеть, ни подумать…

Трррах!!

Бричка моя треснулась о бордюр, я мячиком вылетел из нее, рядом мешки с овсом летят… Я грянулся оземь, и в то же мгновение что-то большое, тяжелое накрыло меня — и сразу стало темно и тихо.

Лежу, соображаю… Да это же коробом брички накрыло меня!.. Да ведь такая-то тяжелая дура, наверно, все кости мои раздробила, только я в горячке пока не чувствую… Как же мне теперь?

Осторожно шевелю руками, ногами. Вроде бы все шевелится, вроде бы даже не больно. Только левое плечо саднит, приложился-таки. Ну, чудеса… Неужто и в самом деле убежал от смерти?

Гляжу, свет пробивается в одном месте. Гляжу — и потом меня прошибло; один бок брички, под которой я валяюсь, лежит на мешке с овсом. И… перерезал мешок, как глину…

Все бока брички окованы железом… А если бы на месте этого мешка мой живот оказался?..

— Где Федя? Где же Федя? Куда подевался? — слышу я. Это голос Дины.

— Эй, там! — кричу из-под короба. Быстро откинули его, а я лежу, живой. И, кажется, пытаюсь улыбнуться.

У Дины, у Леньки и у других тоже лица какие-то перепуганные, бледные. Кинулись ко мне, общупывают со всех сторон, даже щекотно. Помогают на ноги встать и все спрашивают, спрашивают, я не сразу понял — о чем. «Кости целы ли? Живой ли?» — что-то такое спрашивают.

— А что, не видно, что живой? — говорю я, будто все это только шутка с моей стороны. Но когда я увидел придавленный мешок, прикусил язык, всякие шутки из моей головы повылетели.

Появился начальник всего перегона — Сметанин. Я в двух словах объяснил, как все вышло. Покрутил он головой:

— Дешево ты отделался, парень. Сто лет тебе жить, коль невредимый выскочил из такой западни. А наперед, сынок, не езди без взнуздания. Это тебе не деревенские одры, схватил за ногу и остановил. Да и дороги незнакомые, мало ли…

Оказывается, от края дороги я пролетел метров десять. Мешки меня в полете обгоняли. Но я-то и мешки — что. Вот короб тяжеленный оторвало, и он там же оказался — вот что удивительно! Этакая махина порхнула…

Крепкая военная бричка осталась цела, хотя и грохнулась о край дороги. Снова поставили ее на дорогу, дышлом на восток, водрузили короб и натаскали обратно разлетевшиеся мешки и наше имущество. Геркулес и Махно уже успокоились, смирнехонько стоят, будто ничего и не было.

Но я не злился на них. Потому что все хорошо, что кончается хорошо, а во-вторых — сам виноват. Не взнуздал. До России, видишь, хотел проскакать за первый нее день…

Ленька говорит:

— Эх, Федя, зря ты так долго под бричкой вылеживался…

— А что, — спрашиваю, — что такое? Чего потерял?

— Видел бы ты, как Дина тут причитала, какие слезищи у ней катились из прекрасных глаз… Куда, плачет, мой Феденька подевался, Федюша мой, Федюнчик родименький… Чуть весь овес слезами не промочила…

— Не болтай, не было такого, — сердится Дина.

— Не было такого, да? Приснилось мне это? — не сдается Ленька.

Дина повернулась и пошла к своей бричке. А я смотрю ей вслед и будто снова слышу ее отчаянный голос.

Ох ты, Дина-Диана…

Геркулеса и Махно взнуздали, всунули им в рот железные мундштуки. А бригадир наш, Мирон Мироныч, после всех треволнений вдруг сказал мне:

— Пускай Ленька садится в бричку-то. А то с тобой, телей, опять что-нибудь стрясется. Штаны носишь, а лошадей под гору пускаешь в раскат…

Мне и самому оч-чень не хотелось снова садиться в бричку. Но после этих слов Мироныча… Если я не сяду сейчас — что обо мне люди подумают? Дина что подумает? Скажут — перетрусил парень…

— Нет, — говорю, — я сам сяду в бричку, — твердо сказал я своему бригадиру. — Кони взнузданы, ничего такого не будет.

Но он, Мирон Мироныч, не такой командир, чтобы тут же отменить свой приказ. Заспорили мы с ним. На выручку мне неожиданно пришел Ювеналий.

— Мироныч, — сказал Ювеналий, — знаешь, как я соображаю? Если Федя сейчас сам, хотя бы и силком, не усадит себя на прежнее… горячее, что ли, место… дак он себе и верить перестанет… А это, Мироныч, видишь, — последнее дело. А?

— Ну, лешак с ним, пусть едет! — уступил бригадир. — Только не гони быстро! И соображай, где нужно!

Я снова сажусь в бричку. Вот теперь плечо изрядно побаливает, и правая рука, будто опомнилась — саднит. Смотрю — с костяшек на пальцах кожа слезла… Хоть и слегка, а досталось все-таки.

Теперь я сижу весь настороже, глаз не свожу ни с лошадей, ни с дороги. Но кони трусят спокойно и, взнузданные, на каждое мое движение вожжами реагируют безукоризненно.

Надо же было давеча так опростоволоситься, дураку…

Хорошо еще, не сняли меня с головы колонны. Сзади за мной целый полк скачет, впереди только солдаты да разведчики дороги маячат: когда покажутся, а когда и надолго исчезнут.

Я прикидываю: если на каждого по семь лошадей — это выходит штук семьсот. Полк!

Дорога по красивым местам идет — то перелески, то хутора в окружении полей, в лугах. А то вдруг вспыхнет река, осиянная солнцем.

И день такой — лучше не бывает. Все живое цветет, испускает аромат, поет и мельтешит по своим птичьим и звериным делам, все живое радуется теплу и солнышку.

Частенько по-над дорогой жирно краснеет дикий клевер. Остановиться бы и покормить лошадей. Но — надо скакать вперед, еще не настало время для привала. Узкие стручки вики чернеют, у нас ее называют мышиным горохом; повсюду ромашки следят за нами большими желтыми зрачками; золотом горят полированные чашечки лютиков. Даже кусты черники с перезрелыми ягодами встречаются… Да не по родным ли местам мы скачем?

Велика земля, а много похожего в разных краях. Тыщи верст еще ехать нам до коми-земли, а вот этот уголок луговой будто помнится мне, и вот этот сосняк у дороги — помнится, хоть и в первый раз я здесь и, может, в последний.

А вот над полянкой высоко в небе повис кречет. Лениво шевелит крыльями и ведь не сдвинется с места, будто на паутинке висит. Или кого выслеживает на земле, чтобы потом ринуться вниз и цапнуть, или задумался?

Хорошо…

Одна только червоточина портит мне жизнь. К верховой Дине слишком часто подъезжает солдат, тот самый, со смолисто-черной головой. Кави Батыев его зовут. Ювеналий переименовал его в хана Батыя… Вместо того чтобы охранять нас от всяких неожиданностей, он, дьявол копченый, лезет к Дине, треплется с ней и зубы скалит…

Некоторые хутора сгорели, земли заброшены, и буйно растет дикая трава. Но все же почти везде посеян хлеб — ячмень и пшеница. Видимо, сердце хлебороба, оставшегося в живых, кровью изошло: и он засеял поля, где, говорят, еще полно мин. И вот — золотисто волнуются созревшие хлеба, повсюду убирают их — серпами да косами-литовками. Во! Может, литовку-то как раз на здешней земле первой и отковали…