Иван Торопов - Избранное

Наш табор постепенно растянулся, расчленился на отдельные табуны. Начальство, видимо, заметило, что в общем-то гурте трудно прокормить такую ораву, нет таких лугов.

Гладкая шерсть Геркулеса заметно почернела, вымокла — устал конь. Ведь в основном он и тянет бричку. Махно лукавит. Все назад косится, как, бывало, козел Яков в Ыбыне… Пришлось огреть анархиста плетью по бокам, чтоб не халтурил…

Мне уж надоело трястись на облучке. И пить хочется. Надо бы сделать привал. Пора уже.

Остановились бригадой на краю какого-то хутора, у лесочка. Рядом и ручеек журчит. Отпустили лошадей, они тут же принялись пить да валяться…

Впереди старенькие постройки маячат — домик под соломенной крышей и притулившиеся к нему хлева. На ячменном поле работают жнецы. Мироныч велел мне сходить к ним: скажи, чтоб не беспокоились, мы ничего не потравим у них.

Оказалось, жнет одна только женщина. А остальные две помогают ей завязывать снопы. Женщина, упершись левой рукой в поясницу, долго выпрямляла натруженную спину. Она была еще молода, лет тридцати, лицо симпатичное, худое; русоволоса и боса. Я объяснил ей, зачем пришли.

Она с трудом поняла меня, но махнула рукой и сказала:

— Щего там…

Сказала, что сеном-то все равно некого кормить. И косить некому. Не троньте, мол, участочек с хлебом — и ладно.

Женщина глядела на нас смертельно усталыми глазами, равнодушно и холодно. На зеленой меже сидел мальчик лет семи, он испуганно таращил на нас глаза. И еще старик — очень старый, неимоверно худой, просто до безобразия худющий старик. Маленькая головка его совершенно иссохла, а вся кожа на ней, и на лице тоже, похожа на истрескавшуюся под солнцем грязь. Беззубый рот его совсем ввалился в темный провал, наружу выпирал лишь заострившийся обломок подбородка. Но руки его, желтые и сухие, как петушиные лапы, еще двигались, еще связывали снопы.

Как только душа держалась в этом изношенном теле… Я, сам того не желая, смотрел на него с неприязнью.

Сколько молодых, сильных и ловких перемолола война, а эта развалина все живет. Сам мучается и, наверное, эту усталую женщину изводит. Странно распоряжается жизнь…

Мирон Мироныч подошел ко мне, тронул за плечо. Ему тоже, наверно, не по себе стало при виде этого старика…

— Не дай господи дожить до таких лет, — с чувством сказал Мироныч, вышагивая обратно. И я молча согласился с ним, хотя совсем недавно и не подумал бы, что можно добровольно отказаться от долгой жизни. А вот посмотришь на такое привидение — и откажешься…

Спросили бы раньше — сколько хочешь жить. Сказал бы — вечно. А как иначе? Только вечно! Оказывается, можно иначе…

На краю хлебного поля я нарвал полную охапку клевера. Половину подкинул Геркулесу, а остатками стал кормить Дон-Жуана. Он хрумкает и на меня посматривает добрыми глазами. Да и как же, за войну-то мы и сами целый воз клевера съели. Соберем, бывало, с братишками, мама насушит, натолчет и замешает вместе с горсткой муки. А потом и сочни, и караваи напечет…

Биа-борда разлегся поваляться. Замахнется ножками, но никак ему не перевернуться на другой бок, замах не тот.

Но нянечка его, Дина, уже на помощь спешит, помогает ему перевернуться и туда и сюда. А тому-то радости! Вскочил как на пружинах, голову задрал, хвост трубой выставил и вертится вокруг Дины.

Чуть подальше Ювеналий в окружении ребят. Гогочут… А чего ж не смеяться! Нам пока далеко до того старика, в наших жилах кровь молодая.

После отдыха в бричку мы запрягли других лошадей. Они тоже тяжеловозы, битюги, только с Геркулесом, конечно, не сравнить. На мое место сел Ленька. Следом Маша поехала. А мы с Диной погнали остальных наших коней. Мне очень хотелось побыть рядом с ней, и я, как бы между прочим, и предложил такой вариант построения…

Теперь, при мне-то, хан Батый постесняется приставать к ней. Должен ведь понимать, копченый…

Дон-Жуан весело и легко несет меня. Рядом Дина скачет на своем рысаке. И тепло. И сытые мы. И солнце с нами, и земля навстречу, и кусты, и деревья, и дорога, дорога, дорога, общая наша дорога домой.

Дина сидит в седле по-мальчишески, цепко. Она в шароварах, кофте-безрукавке. Тонкая белая кожа на ее руках и шее сильно загорела, стала светло-желтой. Как у березы, когда с нее снимаешь кору. Пышные, как ржаной сноп, волосы она сплела в толстую косу, и на рыси-то коса эта тяжело шлепается о спину.

На лошадей я не особенно и смотрю — бегут себе. Больше поглядываю на Дину. И вдруг ловлю себя на том, что на нее мне всегда охота смотреть: как бы она ни одета, чего бы она ни делала. Почему это, а? Ведь когда я на других девушек смотрю, вроде бы не бывает такого?

И голос мне ее всегда хочется слышать. С того самого, с первого дня нашего знакомства.

— Дина, вы когда принесете мне сведения? — спрашиваю вдруг я.

Она удивленно вскинула на меня глаза, широкие брови даже приподнялись:

— Какие сведения…

Потом сообразила, о чем я, так и прыснула со смеху, даже Дон-Жуан испуганно отшатнулся.

— Помнишь? — с удовольствием вспоминаю я. — Вошла ты в мою комнатушку, робко так, и шепчешь: «Вы просили сведения к восьми часам, я принесла — вот…» Вы — просили…

— А как же, все-таки мастер! — Дина от души смеется. — Перед начальством-то как не задрожать!

Мы с ней долго еще вспоминаем о нашем житье-бытье на лесопункте, о Шуре Рубакине, нашем начальнике, о других. Интересно, как там сейчас Шура Рубакин? Когда мы уже выезжали в дорогу, он сказал мне, что фельдшерица Лиза переводится в другой леспромхоз. Грустно сказал.

— Федя, а ведь «Мушкетеры» твои так у меня и остались. Дома, на маленьком столике лежит книга-то. Хотела в дорогу взять — забыла ведь…

— Ничего, Дина, — отвечаю я, — вернемся, почитаем…

— А я все помню, — отвечает Дина, — у меня память хорошая!.. — Она шлепает плеткой своего рысака, и тот сразу срывается в крупную рысь. Я пускаю Дон-Жуана следом, а он только этого и ждет — бросается с места, моментально догоняет и перегоняет беглецов. Рысаку и Дине это не нравится, они пытаются обскакать нас. Но Дон-Жуан такой зверь, не уступит — он несется как свежий майский ветер и косит глазом: не обогнали бы. А когда я придержал коня и рысак хотел вылететь вперед — мой упрямец свирепо хапнул его зубами: не смей обгонять!

— Ой, живьем сожрут, два лешака-то! — смеется Дина.

А я удивляюсь:

— Где ты научилась так верхом ездить?

— Но! Мама всю жизнь конюхом была! А лошадь — не аэроплан, много ума не надо…

Место для ночлега выбрали Ювеналий и ангел-хранитель бригады, гвардии ефрейтор Кави Батыев.

Опять же хутор был здесь, поля и луга вокруг, но на месте дома только труба осталась, сожгли дом. И, по всему, недавно сожгли, нынешним летом, потому что пепелище еще не затянуло травой. Не «лесные ли братья» тут поорудовали?