Иван Торопов - Избранное

Весь его серый китель на груди и правая штанина были черны от крови. Мы с Ленькой разрезали штанину, а Маша расстегнула китель и задрала нижнюю рубашку, всю алую.

У меня помутилось в голове.

А когда я при свете костра нечаянно разглядел свои руки, меня начало тошнить. Я отплевывался и — удивительное дело! — думал. Я думал: как это жизнь так подстраивает, что на моих руках смешалась кровь Дон-Жуана и его убийцы?..

Только красивый, полный жизни конь вздрогнул и затих, взятый смертью, — и вот убийца или один из убийц сидит, прислоненный к мешку с овсом, сидит, весь залитый собственной кровью, такой неправдоподобно черной в свете костра.

Человек был без сознания, задыхался, хрипел, на губах пузырилась кровавая пена. Такая же пена пузырилась и на груди. Рана будто дышала… К тому же у него, видно, было разбито пулей колено.

«А вдруг это я ему попал в колено, — подумалось мне, — когда из пистолета стрелял?»

Я сразу похолодел от этой мысли, будто сам почувствовал, как это должно быть больно — пулей в колено…

Общими усилиями мы перевязали раненого, дали воды ему, обмыли лицо и голову.

И тут мы все удивились. Мы думали: у бандита должна быть свирепая, звериная рожа. Морда! Кто ж с простым человеческим лицом будет хутора жечь, людей после войны убивать… А перед нами стонал белокурый парень лет двадцати пяти, со светлыми, вьющимися волосами. Волосы у него оказались даже светлее, чем у моего брательника Шурика. И самое удивительное — он был чисто выбрит, не хватало только запаха духов… И руки у него были красивые, крупные. Он все никак не приходил в себя, беспорядочно сжимал кулаки, и я заметил, что указательный палец его правой руки не сгибается, торчит, как сук — прямо.

«Как же он стрелял, с таким-то пальцем?» — вдруг некстати подумалось мне.

От наших забот, от свежей воды, от тепла костра в бандите этом, видать, поднималась какая-то сила. Он почти перестал хрипеть, начал что-то бормотать, бессвязно, по-литовски, непонятно.

Подошел Ювеналий, все еще разгоряченный боем. Долго смотрел в лицо раненому, потом отвернулся. Мне сказал:

— Федя, давай-ка покемарим пару часиков. А то днем с коня свалишься…

Очень я удивился этим словам Ювеналия. После всего этого — и спать? Как это…

Вот тогда, наверное, я и понял, что такое фронтовик…

Я пошел следом за Ювеналием, укрылся, лег лицом к небу. Да разве уснешь после такой встряски?!

Я лежал неподвижно, забывался в смутном, тревожном полусне, снова открывал глаза. И думалось мне: как странно, что смерть может прийти к человеку вот так, как сегодня, — нежданно, вдруг, случайной пулей в голову, в грудь, в живот. Как странно, что смерть может по чьей-то злой воле прийти к прекрасному коню, полному жизни. К коню, который не терпел, чтоб его обгоняли, — так много в нем было жизни, достоинства, самолюбия…

Как странно!

Как странно — что смерть, оказывается, существует рядом с нами, где-то совсем близко.

Просто мы ее не видим — за деревьями, цветами, за зеленой травой и ясным солнцем. А она — рядом. Всегда.

Когда я снова вышел из нашего «дота», Мирон Мироныч с Кави Батыевым уже сдирали шкуру с Дон-Жуана. А второй убитый конь был уже ободран.

У Дины от слез распухло лицо. И я сам чуть в голос не заревел, когда вместо прекрасного, на удивление стройного коня увидел окровавленную тушу.

И такая ненависть вспыхнула во мне! Я готов был пойти и прикончить того кудрявого блондина, который, все еще без сознания, пластом лежал у костра. И на бригадира нашего, Мирона, не могу смотреть. Это он, лысый дьявол, заставил привязать Дон-Жуана с краю…

Хотя, конечно, если бы не Дон-Жуан, который вовремя заржал, бандиты увели бы немало лошадей… Как потом выяснилось, в ту же ночь в одной из бригад угнали пятнадцать голов. Это все равно если бы мы с Ленькой всех своих коней потеряли…

Ничего не скажешь — веселое начало! Если и дальше так пойдет, очень скоро у нас совсем не останется лошадей, хорошо еще, если сами себя домой пригоним…

На завтрак варили конину. В этот раз я мясо не ел, не мог. Но все же удивился, когда Мирон Мироныч сказал кашеварам:

— Все, больше ни кусочка! Мясо государственное. Отвезем на ближайший заготпункт, пусть оприходуют. Квитанцию получим.

Ювеналий даже глаза вытаращил от удивления. Потом весело возразил:

— В ближайшем пункте мы сдадим вон того кудряша, продырявленного. Его у нас за целый табун примут…

— Мясо тоже сдадим, — уперся старик.

— Ты что, рехнулся? — тихо спросил Ювеналий. — Чтобы нас же на смех подняли? Сами съедим! И другим бригадам выделим. Не побираться же по дороге… Через неделю жратвы не останется никакой…

— А я говорю — сдадим государству! — стоит на своем упрямый бригадир и повышает голос.

— Мы тебе вот выделим кожу да копыта — беги да сдавай, — окончательно вскипел Ювеналий.

Не знаю, чем бы кончился их спор, если бы к нам не прискакал начальник колонны Сметанин. Мироныч доложил о ночном нападении.

Сметанин порасспросил и посмотрел сам, как мы расположились на ночлег, как привязали лошадей, какой порядок дежурства установили — подробно обо всем расспросил.

Сдержанно похвалил нас. Сказал, что в соседней бригаде пятнадцать голов увели ночью, без выстрелов. Проспали лошадей… А насчет конины Сметанин, не колеблясь, распорядился: «Составьте акт, мясо распределите и съешьте. Нет у нас времени заготпункты разыскивать».

— Но ведь — еромакань! — так-то всех лошадей можно сожрать! — не сдавался Мироныч. — Захотелось есть и — прирезал. А потом сказал, что бандиты кокнули…

— Умышленно будете резать — отдам под суд! — строго сказал Сметанин. И отвернулся. Кончен разговор.

Ювеналия Сметанин взял с собой. Белокурого бандита, все еще без сознания, положили на бричку и увезли.

Потом, уже в пути, Сметанин еще раз догнал нас и сказал: «Лихачев будет моим помощником».

Мы вообще-то не удивились: не зря Сметанин так выспрашивал нас утром. Понял он, что нашу оборону организовал Ювеналий — и будет теперь Ювеналий военным консультантом во всех бригадах, не иначе. Только нам-то не очень хотелось отпускать его. Без него-то еще страшнее будет темными ночами…

Мирон Мироныч стал спорить с начальником перегона — дескать, главной опоры нас лишаете. Но мне почему-то показалось, что говорит он не от чистого сердца. А так — ради проформы. Может, почувствовал, что ему с Ювеналием тесно будет под одной крышей. То есть — у одного костра.

— Вместо Ювеналия выделю вам еще одного солдата, — успокоил Сметанин.

— И я, в основном, у вас же буду, — сказал Ювеналий, обнадеживая взглядом сникшую было Соню. — И потом мы с Аркадием Васильевичем решили, что колонна теперь вся будет ночевать в одном месте. Круговую оборону наладим…