Иван Торопов - Избранное

— Не очень, — мнусь я.

На другой день мы гонялись за глухарями вдоль большого болота. Отец одним ухом плохо слышал, ему трудно точно определить, где лает Найда. А я хорошо слышал, и мне так радостно помогать ему… Двух глухарей и трех рябчиков мы тогда сшибли.

А потом заночевали в охотничьей избушке у смородинного ручья. Как только отец нашел ее — в такой-то глуши лесной. Натопили каменку, тепло… Закоптившиеся стены смолисто взблескивают, свежим сеном и рябчиковым супом приятно пахнет… Я прижимаюсь к отцу, так он дорог мне!! И как хорошо жить на свете…

Теперь я лежу в окованной железом военной бричке. Рядом с другом Ленькой, на далекой литовской земле.

Недалеко от нас, под березовыми треугольниками, лежат убитые немцы. На той стороне реки, я думаю — наши похоронены, тоже, наверное, немало.

А где похоронен отец — я не знаю.

Впереди, в голом пространстве, одиноко маячило какое-то огромное дерево. Взлохмаченная крона до того разрослась, будто на ствол насадили большой зарод сена.

Да это же, оказывается, сосна!.. Только не такая — от корня до вершины не такая, как у нас, непривычная. У нас на полянах сосны все сучкастые растут, с основания весь ствол ветвится толстенными сучьями… А этот до самой шапки гладкий да ровный, и будто тоньше даже не становится к вершине. А у вершины от главного ствола лучами расходятся большие и малые ветви, как у зонтика.

— Це пальмовая сосна, — объяснил нам подъехавший Зенич. — Теперь мы идем по Латвии…

— Да ведь этой сосне лет пятьсот! — удивляется Дина. Она пытается обхватить руками толстенное дерево, но где там… Пришлось троим взяться, и тогда только мы обняли ствол. Вижу — на высоте моей груди глубокий рубец в дереве, еще выше бок разорван, видимо, снарядом, и повсюду — рябинки от пуль. Но кудрявый богатырь вроде не чувствует ран, по-молодому зелен, бесчисленные иглы его, соединившись попарно, жадно впитывают солнце и пьют чистую дождевую воду — и копят великану новые силы.

А внизу, у подножья, в испещренной солнечными бликами широкой тени, буйно растет трава, прохладно там, и воздух свеж, и смолой пахнет, и всякими травами да цветами.

Если подумать — кто уж, наверное, тут ни сиживал, в этой приятной тени, за долгие-то века!.. Нынче сосна-пальма слышит даже коми-речь…

Вскоре мы по длинному мосту перешли Двину-Даугаву. Целая команда сделала вылазку в Даугавпилс, чтобы достать хлеб и продукты на карточки. И — фураж.

Особой разницы между Латвией и Литвой мы не уловили. Правда, мы пересекали лишь небольшой кусочек Латвии, юго-восточный отросток… Места здесь похожие на Литву. Перелески. И — хутора, хутора, хутора. Повсюду зреют хлеба, на полях густо стоят суслоны, воздух пропитан запахами просыхающего зерна, а по утрам от хуторов тянет ласкающим душу ароматом свежеиспеченного хлеба.

Добрый урожай вырастили латыши. Это хорошо… Война-то крепко подтянула животы.

Вблизи одного хутора, где мы остановились попасти лошадей, на поле работали пожилые крестьяне — муж и жена. На полудохлом низкорослом бычке они увозили с поля пшеничные снопы. Бычок еле передвигал ноги, а до риги было далековато.

— Давайте поможем! — сказала Дина.

Крестьяне не стали отпираться, не отказались от помощи. Мы запрягли лошадок посвежее и на двух бричках быстро перетаскали всю сжатую пшеницу. Латыш только языком прищелкивал:

— О, какие щудесные кони!

По голубым глазам видно, как ему хочется заиметь хотя бы одну такую лошадку. Благодарные хозяева пригласили нас пообедать: мол, хоть этим отплатим вам за помощь.

И мы отказываться не стали…

Хозяева не старые еще оба, лет по пятьдесят, работать могут. Хлеба вырастили порядочно, и скот держат. Хозяин одет в вышитую белую рубашку, в темно-синие штаны из грубого домашнего сукна. На хозяйке веселыми узорами играет сарафан, ну, не совсем сарафан — вроде сарафана.

Только вот дом-то у них с земляным полом! Это удивило нас… Правда, пол плотный, хорошо укатан, утрамбован, но глина остается глиной: как ни ухаживай — пыли не избежать.

Мы с брательниками, бывало, о-очень сердились, когда дома приходилось скоблить ножами наши полы из широченных плах. Но зато потом любо-дорого поглядеть: полы белы как снег, чистота, даже воздух меняется в доме — как после грозового дождя.

А тут — глина. Да и не сравнить здешние домики с нашими. Наши строились — леса не жалели. Чтобы удобней было жить, чтобы просторно. Зимнюю и летнюю половину отгрохают, дом перекроют толстыми рублеными плахами, чтобы век стоял… А тут многие хатки соломой крыты…

А ведь тоже лесу немало. Ну, конечно, не как у нас, в Коми… Но не в том, видать, дело. Власть-то здесь наша только еще налаживается… Не успели здесь еще по-народному пожить, война помешала. А при старой власти — ясное дело — перебивались из кулька в рогожку.

Латыши натаскали на стол свежих пшеничных пышек и всем — трое нас было — поставили по громадной кринке молока. Ешьте!

Я с жадностью куснул мягкий, душистый хлебушек, с наслаждением запил холодным молоком. Честное слово — в раю вкуснее не будет!..

До войны, помню, у нас тоже сеяли пшеницу, но такой белый хлеб, как у латышей, никогда не получался. В наших краях лето короткое, недостает тепла до конца созреть зерну.

…Тот уголок Латвии, который нужно нам было пересечь, мы проехали без особых происшествий. Слышали мы, правда, что в некоторых бригадах есть потери, пропадали лошади, но без стрельбы. В нашей бригаде тоже на одного конягу стало меньше.

Купали мы свой табун в реке. Вдруг молодой мерин отчаянно заржал и начал барахтаться в воде на одном месте. И никак не может сойти, будто его за ноги держат. Кинулись мы на помощь, ныряем… Оказалось — там затонувший танк, наполовину затянутый песком. Мерин угодил прямо на него, нога застряла под буксирным тросом, мерин с испугу рванулся — и переломил ногу. Еле освободили конягу.

Пришлось прирезать. Как он пойдет, со сломанной ногой? Мирон Мироныч помрачнел и опять свой блокнот достал.

Было еще тепло, природа ждала осени, мы пока не мерзли, питались более или менее, и лошадям еще корма хватало, — и мчались мы вперед и вперед по незнакомым землям…

День ото дня я все больше привязывался к Дине.

Мне теперь хотелось все время быть рядом с нею, смотреть на нее; я ловил ее взгляд и чувствовал, как что-то переворачивается у меня внутри и дыхания не хватает…

Мне теперь хотелось беспрестанно слышать ее голос, ее звонкий смех, который просветлял лицо даже мрачного Мирон Мироныча.

И что бы ни делала Дина — все было мило, и казалось, никто не сможет сделать заботливее и ласковее ее, и правильнее. А раньше вроде бы я и не замечал всего этого, куда только смотрел…