Иван Торопов - Избранное

Да и кому бы не показалось, на его-то месте!

Слова Мирон Мироныча так и прилепились к Федосу. Только и слышишь: «Эй, Федос, не вешай нос…»

Как теперь к костру-то подойти? Не начнет ли снова пулять? В конце концов мы с Ленькой, пригибаясь на всякий случай, вернулись к костру. Собрали головешки, поковырялись в золе. Вроде ничего больше нет, только гильзы остались. Но некоторое время все-таки в напряжении сидели у огня: стрельнет или не стрельнет?

Оказывается, не очень-то приятно ждать выстрела, даже такого — неприцельного…

Вот тут, у костра, я еще раз понял, что такое фронтовики…

Федос в тот вечер больше так и не подошел к костру. Все за нашими спинами околачивался. Даже одежонку свою толком не просушил, так и лег. Мол, штаны-то на заду просохнут, а если пуля-дура башку продырявит — уж не залатать… Да… не заткнешь, как дробинкой кружку…

Однако в тот вечер еще два взрыва услышали мы — и неподалеку. В третьей бригаде две лошади напоролись на мины.

Значит — снова с мясом будем…

С первого дня пути мы каждый вечер едим конину.

Невеселый приварок…

После убийства Дон-Жуана мне никак не лезло в горло мясо это, но вскоре совсем у нас нечего стало жевать, все продукты кончились. И — полезло…

Даже Дина, поголодав дня два, тоже принялась за конину.

Только бригадир наш, Мирон Мироныч, не прикасался к лошажьему мясу. И — ворчал, укорял нас за жадность. Мол, незаконно едите, не приварок это, а воровство… Он все порывался куда-то сдавать мясо, но ничего у него не получалось. Никто его не поддерживал. И то сказать — народу было много, продукты у всех кончились, а ехать нужно было быстро. Где уж тут лишние концы делать и время терять на заготпунктах? Да и что бы мы сами лопали?

Мироныч на эти наши возражения только головой качал, вынимал из кармана записную книжку и что-то многозначительно записывал в нее. То ли всерьез — регистрировал, кто сколько конины съел, то ли попугать хотел.

А чего нас припугивать, все понимали: от беды мясо это едим. Если б не пули да мины да несчастья в дороге — нипочем бы не поднялась рука лошадь убить. Не для котла это животное, — нет.

Но вот удивительно: не все ведь так думают. Вон Кави Батыев, бравый наш ефрейтор, прямо-таки цветет, когда конину варим. Оказывается, он, татарин, за свою жизнь немало коней обглодал. Лопает за обе щеки, вся рожа светится от жира.

— Коня у нас каждый хозяин диржит, — довольно говорит он. — Каров мало, а конь у каждого ест…

— Зачем вам коровы, вы ж кобыл доите… — вставляет шпильку другой ефрейтор, рыжий Богдан.

— Ну и что! — порохом вспыхивает Кави. — Кумыс дилаем, во какой! Если бы ты хуть раз попиробовал, сам бы кобылу доил… Голову стукаит и от болезни всяких лечит…

— Ай, — морщился Богдан. — Нет уж, спасибо! Я лучше сальца кусок наверну, заместо твоего кобыльего молока… От це гарно! — Богдан даже пожевал губами.

— Тьфу, поганый! — плюется в ответ хан Батый. — Так уж как зирный баба стал! Зад шьире Геркулеса…

— Зато вона у тоби, як у паршивого козла! — не остался в долгу Богдан. Это он прямо в точку попал. Кави и в самом деле очень сухой и худой, галифе едва держатся на нем. Мы все так и повалились от смеха. И Кави тоже гогочет, не обижается, молодец.

— А у нас, коми, самая лучшая еда — оленина, — мечтательно говорит Ювеналий. — Мясо молодого бычка подморозить, потом нарезать тоненько, легонечко подсолить — ох… Ломтики алые, насквозь просвечивают, как возьмешь в рот, — так и тает…

— Сырое мясо? — ужасается Кави.

— Только сырое! — с удовольствием подтверждает Ювеналий.

— Эй-йей-йей! — теперь уже плюются оба ефрейтора.

— А что! Видали, какой я вымахал, на сырой-то оленине! — заливает Ювеналий. — Или — посмотрите, вон Соня с Диной, две телки. А они, я знаю, одной сырой олениной дома питались.

Гвардии ефрейторы с изумлением смотрят на девушек, будто в первый раз видят их.

— Да перестань ты людей дурачить! — сквозь смех говорит Дина, она самая смешливая среди нас, очень близко смех у нее лежит.

После ужина все сидели у костра и, сытые, благодушно смотрели на веселую игру огня.

Молчали. Я думал, как по-разному люди живут. Вот — собрались у одного костра и русские, и украинец, и коми, и татарин. Про еду заговорили — и еда у всех разная: свинина, конина, олень. И живут по-разному. Литовцы — хуторами, мы, коми, — селами, цыгане — таборами. У всех все свое — и еда, и обычай жить. И думаю я — надо уважать другой народ и другой обычай. Потому — прижало вот нас — и едим конину, как миленькие. Как хан Батый. И ничего… А прижало бы в наших краях, и пришлось бы сырую оленину есть — ели бы! Еще как бы ели!

И еще, мне думается, — вот пришли немцы, фашисты, войной пришли: чтоб все стало по-ихнему. И никак иначе. Пришли, чтоб чужой обычай нарушить и по-своему поставить. И это кладбище под березовой шеренгой, у опушки, — его бы сохранить надо, чтобы люди помнили, чем кончается война для всяких фашистов.

После дождя с грозой наступила удивительно свежая ночь. Воздух — как березовый сок, ублажает душу. Спать бы да спать в такую-то ночь, но что-то сон никак не приходит. Неужели в самом деле человек совсем исчезает после смерти?

Это я подумал, вспомнив снова об отце моем.

Значит, и от меня когда-нибудь совсем ничего не останется? Или, как бабушка говорила, у человека все-таки есть какой-то двойник? Дух, что ли… Помню, залетит к нам в дом бабочка, старая бабуля с почтением скажет: «Чья-то душа наведаться пришла…» И начнет вспоминать умерших.

Страшно остаться одному. А еще страшней — вовсе раствориться: был — и нету.

Однажды мы с отцом да еще собачка Найда, вот так же под осень, трое суток рыбачили. Погрузились в долбленку — и по-ошли вверх по реке! В курейках сети ставим, бурскаем. Серебристая рыба на дне лодки прыгает. Леса уж осенними красками горят…

Заночевали на берегу под раскидистой старой елью. Костер наш светит в ночи, душистую уху аппетитно хлебаем… Я лежу на постели из еловых лап, гляжу на огонь, на высокие яркие звезды и что-то расспрашиваю у отца. Я еще маленький и так мало знаю… Рядом со мной лежит Найда, ей тоже хорошо, в умных ее глазах отсветы костра играют…

Незаметно я уснул. Проснулся — а отца нет! Один я с Найдой. И костер прогорел. Вокруг так темно, хоть глаз коли. Я испугался, зову отца…

Смотрю, оттуда, где река взбулькивает, живой огонь близится. Да это же отец, он острожить ходил… Еще днем мы с ним наготовили смолистых дров. В лодке на специальной «козе» огонь раздувается, и светло становится — хорошо видно рыбу в глубине. Тут только не зевай острогой…

Пока я спал, отец полную наберушку рыбы наколол, все больше щук.

— Испугался без меня? — ласково спрашивает отец. Он весь взмок, от остроги-то вода натекла на него.