Иван Торопов - Избранное

Жутковато было оставаться здесь на ночь, словно предчувствие угнетало душу, и я сказал Ювеналию:

— Место мрачноватое, может, еще где поищем?

Ювеналий посмотрел на меня внимательно, потом вокруг огляделся. Махнул жилистой рукой:

— Ничего, Федя… Мы тут как в крепости засядем…

Потом они посовещались с бригадиром, Мирон Миронычем, а тот еще в первую мировую кавалеристом служил.

Брички расставили в центре пустыря подковой: дышло одной брички подняли на задок следующей, и так далее. Добрая стенка получилась. Мешки с овсом выгрузили из бричек и с внутренней стороны подковы сложили из мешков сплошную загороду. Овса было еще много, настоящий дот получился — с толстыми стенами и амбразурами для стрельбы. Хотя, сказать правду, оружия у нас было всего на две амбразуры…

Лошадей напоили-накормили и привязали к бричкам с внутренней стороны. Попробуй — возьми их оттуда. Поверху-то ни одна лошадь не скакнет. И под бричкой их не протащишь — лошадь не овца. К краям нашей крепости-подковы мы и направили два ствола — автомата и пистолета.

Некоторые подтрунивали над такими дотошными приготовлениями — мол, развернулись тут, как на войне. Но Ювеналий осадил зубоскалов: подальше положишь — поближе возьмешь. В других бригадах уже были случаи, так что помалкивайте, братцы, в тряпочку…

Вскоре на пустыре в густеющих сумерках весело запылал костер. А у меня все неспокойно на душе, ноет и ноет. В особенности нехорошо мне, что Дон-Жуана с краю поставили. Мироныч, отдавая такую команду, сказал:

— Он дикий, как зверь лесной, твой Жуан. И упрямый, как сотня быков. Если кто и надумает — он не позволит втихую себя увести.

И с другого конца тоже норовистого жеребца привязали.

С трех сторон нас окружает лес, хотя близко-то и не подступает к лагерю.

А кашевары уже кличут нас ужинать. К сгустившимся ночным запахам лесов и лугов примешались аппетитные запахи дозревшей на огне пищи. Мы пока сытые едем, всякой снеди достаточно. Вон Маша сготовила для нашей компании ячневую кашу с тушенкой. Что может быть вкуснее после целого дня на воздухе вольном?..

Но тут нас опять-таки удивил Ювеналий. Он неожиданно вытащил из своего рюкзака три бутылки белого вина, как потом оказалось — самогона. Уж успел где-то сковырнуть, дьявол!

— А ну, снегири, ковыляйте поближе! — с подъемом позвал он, весело постреливая на нас громадными, как у Дон-Жуана, глазами. — Попробуем сок земли литовской. А то как домой вернемся, нечем будет похвалиться…

С котелками, кружками-ложками, со своим — отдельным и артельным — хлебом собрались все в один круг. Только гвардии ефрейтор Кави Батыев в стороне стоит с автоматом, охраняет лошадей и нас.

— Эй, пехота! — кричит ему Ювеналий. — Рано еще, воры не ужинали…

Кави, стесняясь, тоже подходит к костру. Садится с Ювеналием. Кави татарин, лет двадцати, смуглый, как головешка. Роста он небольшого, очень сухой. Вообще-то он неплохой парень. Все бы хорошо, если б к Дине не цеплялся. Репей.

Кави еще задолго до нашего приезда возился с лошадьми. Обмундировка его, надо сказать, не сильно выиграла от такой работы. Двойные налокотники и наколенники лоснятся, как кожа на седле. Настоящий хан Батый, только тот, слава богу, без автомата жил…

— Ты где самогон-то достал? — строго спрашивает Мирон Мироныч. Он единственный ни капли себе не налил.

— Да ведь сколько хуторов проскакали, бригадир! — удивляется Ювеналий вопросу. — Живут же добрые люди…

— Добрые… Ты, случаем, не пистолетом ли помахал перед добрыми-то людьми? — допытывается Мирон Мироныч.

— Сразу и пистолетом, — почти обижается Ювеналий. — Нет, Мироныч, мы по себе такой памяти не оставляем…

Не знаю, как Ювеналий провернул такое дело, но только уж не за деньги. Потому что сей товар в дырявом кармане Ювеналия не задерживался. И подружка его, белолицая красавица Соня, гляжу, посмеивается. Знает, конечно, но разве скажет? Я держу в руке свою старую заслуженную кружку, заткнутую в донышке дробинкой, и думаю — вот, Мироныч задумался, один из всей бригады, откуда самогончик у Ювеналия. Задумался и спросил. А мы все руки протянули и не подумали ни о чем. Да…

Свою кружку протянул и Кави Батыев, у солдата сей инвентарь всегда наготове, ложка вон тоже начеку, — торчит из-за голенища.

Ювеналий плеснул из бутылки хану, но вдруг осекся:

— Вот дурень! Я ж забыл совсем… Слушай, Кави, а ведь магометанам нельзя пить вино? Коран запрещай…

Кави улыбнулся:

— Спасибо православным! Научили пит и курит…

Это у него вышло неожиданно смешно, мы так и покатились со смеху.

Ну, скажу я вам, и пойло отыскал Ювеналий… Мерзкий запах горелого хлеба, а уж про вкус и говорить не хочется.

Но дрянь эта самодельная непонятным образом согрела наши усталые души и сблизила нас: все наперебой стали предлагать друг другу свою пищу, заговорили о сокровенном. А меня неудержимо тянуло к Дине, захотелось сказать ей что-то очень ласковое и теплое. А потом — вот бы счастье! — положить свою голову ей на колени…

Вон как Ювеналий. Соня ласково перебирает его буйные, как добрый куст ивняка, волосы. Они особо-то не стесняются нас — все-таки постарше… Оба они высокие, статные, симпатичные, только Ювеналий прихрамывает после ранения. Но не сильно, когда идет рядом с Соней. Я заметил — он тогда на носок опирается, на носок раненой ноги. И хромота почти не заметна. А когда один идет, без Сони, — хромает, не стесняясь. Даже наш лысый Мирон Мироныч сказал как-то, глядя на них, с завистью:

— Эка парочка — баран да ярочка…

— Соня, спой, — просит Ювеналий. У него закрыты глаза, он улыбается.

— А чего бы спеть? — воркует та, готовая для Ювеналия и петь, и плясать, и голову сложить. У Сони, видать, внутри уже звенит какой-то мотив: матово-белое лицо Сони, окаймленное коротко подстриженными черными волосами, уже светится. Соня любит петь. Целыми днями может петь. И голос у нее замечательный — мягкий и гибкий, может такую трель закатить — прямо диву даешься: как человек такое способен…

Она откуда-то знает много коми песен, я некоторые даже и не слыхал раньше, хотя тоже люблю петь. Иногда я думаю: не сама ли она их сочиняет?

— Про молодость спою, — решает Соня.

«Ой-ой, ночь весенняя… светлая ночь, мой сон ты гонишь прочь… Ты кукуй, кукуй, кукушечка, на высокой зеленой круче. Гори пожаром, гори, искорка, — в моей груди…»

Меня потрясло пение Сони — и вся она. Мне захотелось подойти и дотронуться до нее: та ли это Соня, наша ли Соня, которая возится с лошадьми?.. Я после этой песни, как никогда, почувствовал в себе жизнь и желание — жить. Жить, жить…

Да что там я! Даже те, кто ни слова не понимал по-нашему, широко раскрытыми глазами смотрели на Соню.