Анатолий Баюканский - Восьмой день недели

— Почему?

— В больницу кладут. На обследование. Сердце малость перегрелось. Иногда забудешься, возомнишь себя молодым и двужильным, кажется, выше головы прыгнешь. Разбежишься и — шлеп оземь. — Дорохин сделал паузу, ему было трудно говорить. — И по твоим следам пройти не удалось. Времени не хватило. Силенок. — И, предупреждая вопрос, подтолкнул Радина к выходу. — Иди, иди!..

Притворив за начальником цеха дверь, Дорохин надолго задумался. Потом взял авторучку, записал на бланке около десятка фамилий. Да, с этими людьми нужно, кровь из носа, побеседовать, прежде чем решать судьбу Радина, человека, который был ему лично глубоко симпатичен. И еще он припомнил, как однажды в разговоре Радин вроде бы в шутку сказал: «Я думал, вы меня грудью прикроете…»

Вернувшись домой, Дорохин вскипятил чай, зажарил яичницу, но есть не стал. Начисто пропал аппетит. Взял газету, повертел в руках, отложил. Зазвонил телефон.

— Здравствуй, Дороха!

— Здравствуй, сестренка!

— Я звоню, боюсь прозевать приглашение на свадьбу.

— Какую свадьбу?.. Ах, да! — улыбнулся Дорохин. — Рассказывай, что нового?

— Познакомилась с любопытным человеком. Он — водопроводчик. Остряк. Говорит, с Эйнштейном родня, много общего. Во-первых, как Эйнштейн, в глаза любому говорит все, что о нем думает, во-вторых, он тоже два года из-за математики просидел в десятом классе, в-третьих, Эйнштейн, оказывается, в детстве мечтал быть водопроводчиком. И наконец, его тоже зовут Альбертом.

— Тебе повезло… Слушай, Соня, нужен совет. Обсуждаем человека. Молодого. Факты против. А я верю в него. Стечение неблагоприятных обстоятельств.

— Ты всю жизнь внушал: стой на своем, если прав. И за тебя встанут…

Фраза поразила своим подтекстом. И позже, опустив трубку на рычажок, Дорохин думал о сказанном. Долго лежал на диване, уставясь в одну точку. «И за тебя встанут… Меня ведь тоже…» Как это он забыл про тот день? Наверное, плох человек, не помнящий солдатского родства. Жизнь закрутила, годы летели, как полустанки. И сейчас Дорохин отчетливо вспомнил. Восьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года его вызвал командир разведки корпуса и приказал возглавить группу десантников, которая должна была доставить морским пехотинцам оружие, медикаменты и продовольствие. Моряки сидели в болотах, замкнув кольцо немецкой группировки. Десантники выполнили задание. А на следующий день фашисты капитулировали. Дорохин с ординарцем убитого командира роты — рыжеусым пожилым моряком — шел по дымящейся улице Либавы. И вдруг из-за лафета развороченной пушки выскочил фашист в черной гестаповской форме, вскинул автомат, грохнула очередь… Дорохин обвел взглядом синеющий горизонт. Но падал почему-то не он, а другой человек. Машинально Дорохин подставил руки, принимая сползающее тело пожилого ординарца, закрывшего грудью его, командира… Моряки, сняв бескозырки, молча сидели у свежего холмика земли, забросанного ветвями еще не распустившейся сирени.

Боже мой! Тогда он стоял возле могилы в каком-то оцепенении, полностью не осмыслив, что произошло. Человек погиб, даруя ему жизнь, в последнее мгновение войны. Он стоял и смотрел, как яростно трут глаза бескозырками друзья-моряки. А сейчас, лежа на диване, Дорохин вдруг, словно наяву, увидел гестаповца с дымящимся автоматом в руках, рыжую щетину ординарца, ветви сирени с твердыми почками, могилу. Упал лицом в подушки и долго лежал неподвижно…

Рано утром Дорохин позвонил в больницу. Главный врач, не скрывая тревоги в голосе, сообщил: «Электрокардиограмма готова, приезжайте после обеда». Чтобы не терять времени, поехал в конверторный. Дело Радина не давало покоя. На смене разыскал Бруно. Сразу спросил, какого он мнения о Радине. Бруно подумал немного и улыбнулся:

— У нас на взморье приливы и отливы. Нахлынет волна, переворошит берег, отойдет, и на песке — кусочки янтаря. Я понятно говорю? Как без прилива, товарищ парторг?..

— Иногда прилив приносит пустые ракушки.

— Конечно, — согласился Бруно, — люди понимают, от какого прилива чего ждать можно. И от человека тоже.

Дербенева на месте не застал. Встретил у печи старого знакомца Ивана Зайцева. Отозвал в сторонку.

— Как жизнь, старина?

— Пока не забижают. — Зайцев оглянулся назад. — Тут слушки ходят разные. Про начальника. Навроде молодого — того… Напраслину, мол, возвел Радин на нашу бригаду, мол, чугун вам высших сортов, премии…

Зайцев надвинул на глаза каску.

— Поделом, с сильным не борись.

— Ты хочешь сказать, что…

— Николай, удивляешь ты меня, ей-богу, — разволновался Зайцев, — перед кем комедь ломаешь? Дудишь в одну дуду с Дербеневым. Знаешь, поди, что Дербень и мне жалобу на Радина составить велел. Зачем, спрашиваешь? Красиво обставить хочешь, да?.. Э, да что с тобой? Коль! — Зайцев успел подхватить Дорохина, видя, что с ним творится неладное. Хватает ртом воздух, пот заливает лицо.

Сколько прошло времени, Дорохин не знал. Сквозь вязкую пелену плохо доходили голоса.

— «Скорую», «скорую»…

— Нашатыря бы.

— Трогать нельзя.

Приоткрыл глаза. Кто-то стоит над ним — большой, расплывчатый. А голос знакомый:

— Коля! Коль!

— Нит… нитрогли… — успевает шепнуть Дорохин и проваливается в бездонную пустоту.

На улице пуржило. Колючие снежинки постукивали в окно, наметали бугорки на карнизе. А в палате тепло и тихо. Дорохин часто погружался в полудрему, и ему чудилось, будто шагает он по завьюженной улице, прикрывая лицо краем воротника, стискивает зубы и идет, идет.

Самочувствие улучшалось медленно, врач, видя, как больной тяготится своим положением, разрешил кратковременные свидания.

Побывал у него Владыкин. Ни о чем не рассказывал, только улыбался, сидя на краешке кровати. Спохватился, стал доставать из портфеля апельсины, домашние блинчики, положил на тумбочку пузатый флакончик. «Чудодейственное средство, — заговорщицки шепнул Владыкин, — ундевит. Универсально действующий витамин».

Дорохин до мелочей изучил палату. Чуть заметная трещинка в раме, царапина на стекле, а за окном снежинки, живые, синие.

Увезли на операцию соседа. «Что сохранится о нем в памяти? А обо мне? Как это писал Жан Жорес: «Мы хотим сохранить от наших предшественников не пепел, а огонь». Да, огонь, а не пепел…

Много раз приходилось Дорохину говорить о величии труда металлургов, порой слова были гладкие, не выстраданные. А сейчас он как бы со стороны увидел себя и свой Старососненский — многотысячную коммуну людей, умных, терпеливых, жадных до дела, и людей перекати-поле, хапуг и просто работяг, для которых и металлургический ничего не значит, абы гроши платили. Все эти разные люди делали горячую работу и в целом делали хорошо. А он? Так ли единодушны будут люди, вспоминая его? Мысленно усмехнулся: «Подвожу черту под жизнью, что ли?» Вобрал ли он в себя людские боли, понял ли каждого, с кем был близок?