Анатолий Баюканский - Восьмой день недели

— Нетушки! Мы еще поборемся!..

Кто-то постучал в дверь. Еще раз. Радин не открывал: видимо, ошиблись номером. Однако стук повторился, частый, настойчивый. Радин отворил дверь. На пороге стояла Надежда. Ослепительно красивая. В шубке, отороченной белым мехом, в голубых варежках. Только под глазами синие тени.

— Ты?

— Я.

— Визит вежливости?

— Это неприлично — беседовать на пороге. Разреши войти?

— Прошу.

— Довольно странно ты встречаешь гостей, Радин. Можно присесть?

— Да, да, — заторопился он, придвигая стул.

— Я искала тебя в цехе, в конторе.

— Пришла пожалеть? Зря. Шалость унижает. И потом… думаешь, Радин поднял вверх лапки?

— Не нужно об этом, Толя. — Она присела на стул, расстегнула шубку. — Ты слышишь, я пришла к тебе.

— Значит… — он задохнулся. — Ты…

— Ага. — Надежда улыбнулась, сняла шапочку. — Насовсем пришла, на сто лет. — Она порывисто шагнула к нему. Ресницы ее дрожали. Все еще не смея верить, Радин взял ее лицо в свои руки, осторожно прикоснулся пальцами к уголку рта. Надежда закрыла глаза…

Пелагея, набросив на худые плечи заношенную фуфайку, ступила на крыльцо, пригретое первым весенним солнцем. Лучи его отражались в стеклах окон, в фиолетовых снегах вокруг дома, в стволах белокорых берез. Сквозь просветы деревьев просматривалась недальняя дорога, по которой должен был вот-вот возвратиться в отчий дом Виктор. Пелагея попыталась представить нескончаемо долгий путь к дому: чужая земля на островах, Дальний Восток, сибирские дали. Города и веси были для нее неосязаемым, чем-то очень большим, сливались в смутное понятие — «дорога». Как ни старалась, воображение не простиралось дальше Москвы. Всю жизнь отдала родному Подмосковью, далее и не ездила. Правда, дорогу от Савеловского вокзала представляла отчетливо. Быстрая электричка промчит мимо шумных перронов, заполненных служащим людом, студентами. На втором часу пути свернет в сторону Дубны. К тому времени в вагонах почти не останется пассажиров. Ей почему-то всегда казалось, что поезд забрался чуть ли не на край света. На последнем перегоне березовые рощи так густо сдвинутся к однопутной колее, что зарябит в глазах, покажется — электричка с трудом продирается сквозь березы, тесно обступив железную дорогу.

Обычно, возвращаясь из Москвы, Пелагея ловила себя на мысли, что совершается маленькое чудо: после городской суеты, когда буквально дрожат колени, покручивается голова, вдруг сходишь с поезда на полупустой перрон с мокрыми поручнями весной, смолистым запахом летом, оглядываешься по сторонам, вдыхаешь полной грудью воздух, и слезы невольно закипают в глазах. Какая тишина! Как приятно видеть квадраты заснеженных полей, что врезались в березовые рощи, черные островки протаявшего снега на взгорках. Долго-долго тебя не оставляет ощущение отдаленности, хотя Москва всего-то в ста с небольшим километрах. От платформы до поселка едешь на автобусе по тихой деревенской улочке. Вдоль дороги копаются в кучах навоза, приготовленного для весенней подкормки огородов, куры; сидят на пригретых солнцем завалинках старики. И вдруг… момента этого всегда ждешь, но всякий раз пропускаешь его, не перестаешь удивляться. Улочка неожиданно обрывается, лес, будто огромный занавес, распахивается, и перед тобой — Завод. Завод в глубине леса. Сразу видишь его непохожесть на все нынешние заводы и фабрики. Он словно пришел из прошлого века — темные, приземистые громады как бы вырастают одна из другой. Только нарядные проходные, электронные табло на фронтонах зданий да бравурная музыка напоминают время действия. Не только корпуса выдают возраст Завода, но и улицы, застроенные мрачными четырехэтажными домами, похожими на настоящие крепости, жаль, стены без бойниц. Правда, если повести глазами дальше, то на бывшем пустыре, куда давным-давно свозили стекольные отходы, увидишь белоснежные, веселые дома-многоэтажки, словно парящие в воздухе. Глядя на жилье заводчан, можно проследить всю историю поселка — курные избы, затем бревенчатые дома, позже кирпичные казармы и сегодняшние девятиэтажные здания.

Век с четвертью стоит на этой подмосковной земле их Завод — бывший стекольный; рядом, в соседнем селе, — фарфоровый завод, знаменитый. Почти век стоит и дом Пелагеи, поставленный еще ее дедом, — одноэтажный, деревянный, на кирпичном фундаменте, крепленном по старинке известью, крашенный в светло-розовый цвет, с широкой резной каймой по карнизу и по наличникам окон. Отсюда по гудку уходил на «стеколку» дед Афанасий, отец Пелагеи — Никифор, муж ее — Кирьян, да и сама Пелагея столько лет поднималась рано поутру по гудку — не сосчитать. Давно уже гудки отменили, но иногда под утро, когда тревожно на душе, томит бессонница, ей вдруг начинает казаться, что прошлое вернулось: надрывно, на одной низкой ноте гудит гудок, бредут по щиколотку в грязи угрюмые, с ввалившимися щеками стеклодувы, исчезают, будто в черных колодцах, в дверях мастерских. Видение это словно глубокая заноза в душе: не выдернуть, не забыть.

Только подумаешь о прошлом, как предстает перед глазами муж — Кирьян Потапович. Как и большинство стеклодувов, он рано заболел туберкулезом. Сколько его помнит Пелагея, на щеках Кирьяна всегда алел нездоровый румянец, надсадный кашель то и дело сотрясал комнаты. Пелагея часто дивилась, глядя на мужа: в хилом теле Кирьяна уживались всесильный дух, неукротимая вера в добро и справедливость. Он был из породы чудаков, которые не могут, как большинство людей, работать просто ради куска хлеба, лишнего рубля. Им всегда мечтается сделать доброе для всего человечества. Однажды хоронили еще совсем молодого парня-стеклодува, умершего от чахотки. И Кирьян у гроба, перед людьми, вдруг сказал такие слова: «Братцы! Нагляделся я на ваши муки, хватит. Сам кашлем исхожу. Я обещаю избавить стеклодувов от проклятой чахотки. Верьте мне. Умру, но вас избавлю». Конечно, никто в ту пору Кирьяну не поверил: «Мало ли что малахольный болтает». Сотни лет мерли стеклодувы от туберкулеза, работая, жертвовали собой, загодя зная про свой конец, привыкли к тяжкой доле, потому как любили стекольное дело. Однако Кирьян слов на ветер бросать не привык. Денно и нощно искал способы, как перенести на плечи машин стеклодувный процесс. Случайно узнал, что на одном из украинских заводов якобы машина бельгийского инженера Фурко вырабатывает оконное стекло. «А нельзя ли эту машину приспособить к изготовлению листового технического стекла?» — задумался Кирьян. В два счета собрался, уволился с завода. Пелагея, зная характер мужа, без лишних слов собрала харчи — каравай хлеба, шматок домашнего сала, свежих огурцов с огорода, проводила в дорогу. Вернулся он месяца через два — осунувшийся, худющий, лопатки сквозь рубаху выпирают, зато какой-то просветленный, радостный. И сразу — за работу. Как только Пелагея перенесла то время? Кирьян будто ума лишился, ходил, натыкаясь на стены, на вопросы отвечал невпопад, ночами чертил что-то обгорелой спичкой на сером газетном листе.