Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

«Пустяки», — отмахнулся он.

«Хитришь!» — засмеялась Софка.

«Боюсь, это покажется смешным, — не сразу сказал Борисов, — но сегодня я испытал… ревность».

«Ревность? — переспросила удивленная Софка. — Ты не ревновал даже к Илюхе. А ведь я тебе нравилась, Саша?»

«Это совсем другое, — вздохнул Борисов. — Мы были друзья, и я знал: нужно уступить. А с Дашкевичем все иначе…»

«Выкладывай, — хмуро приказал Петька. — А то наделаешь глупостей. Ты всегда был горячим».

«Может, я сам виноват, — раздумывая, сказал Борисов. — Когда Дашкевич приехал, я был с ним холоден, даже, говорили, груб. Решил: парень не лучше прежних».

«Помним, — кивнул Петька. — Но через год ты сказал: «Пока я им доволен».

«Пока… — буркнул Борисов. — Сегодня приехал Лунин. Мы поспорили о больной. А Дашкевич не мог… Не мог не понять, что Лунин не прав. И все-таки не поддержал меня».

«Ты думаешь, испугался?» — спросил Мишка.

«Если они подружатся, все пропало», — мрачно сказал Борисов. Он будто не слышал слов Мишки.

«Рано нервничаешь, Саша, — рассудил Петька. — Дай ему приглядеться».

«Конечно, — согласился Илья. — Чтобы понять жизнь, мало видеть хороших людей, нужно знать и плохих».

«Ты должен все обдумать, — сказала Софка. — Помнишь, сколько раз тебе говорили: не пори горячку. Семь раз отмерь…»

Борисов остановился. Одинокие снежинки кружились перед ним. Отсюда поселок казался таким же, каким был в те далекие годы. И он даже вспомнил стихи, очень давние, которые любил тогда.

«Снежинки снуют, как ручные фонарики. Вы узнаны, ветки! Прохожий, ты узнан!»

Он думал о больной, которую час назад оставил в больнице. Разве имел он право подчиниться обиде? Неужели всему виной старость? Нет. Он не будет сидеть дома сложа руки и числиться «хорошим человеком». В той самой молодости, о которой он вспоминал так часто, он твердо усвоил, что «хороший человек» это не понятие «вообще», а понятие действенное: что ты сделал для других?

Он почти вбежал в переднюю, превозмогая одышку и на ходу расстегивая пальто. Сейчас он знал, что Лунин — его враг, враг Дашкевича, и это необходимо было доказать всем.

В кабинете Борисов подтащил к книжным полкам лесенку и стал сбрасывать книги, которые ему были нужны, словно молчаливые друзья. В кабинет заглянула Мария Михайловна и осторожно прикрыла дверь. Теперь не время предлагать обедать или о чем-то спрашивать.

Она пошла на кухню и прикрутила газ. Через некоторое время, когда Борисов в чем-то убедится, он сам придет к ней. Она присела у окна и стала прислушиваться к шарканью ног, дыханию и кашлю. За двадцать лет Мария Михайловна научилась по ничтожным мелочам угадывать его настроение.

Она услышала резкий скрип отодвигаемого кресла и встала: теперь он войдет.

Борисов, рассеянно улыбаясь, стоял в дверях. Мария Михайловна подошла к нему и как бы менаду прочим спросила:

— Поешь?

— Нет, — неуверенно сказал он. — Я уже сыт. Я ел. Нужно в больницу.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего. Не совсем ясная больная. Посмотрю и вернусь. Вероятно, ничего страшного, раз Гиндина не присылает за мной.

Он, кажется, не замечал, что ест щи, и сбивчиво рассказывал о самоуверенности Лунина.

— Будешь оперировать? — неожиданно спросила она.

— Может быть. — Он встал и застегнул пуговицы на рубашке. — Пойду.

— Тогда и мне нужно идти, приготовить операционную.

Он обнял ее за плечи и поцеловал.

— Пойдем, если скучно.

— Да нет, не скучно, — сказала она.

Мила по нескольку раз перечитывала одну и ту же строчку, не вдумываясь в ее смысл. Иногда ее взгляд застывал над тетрадью, а глаза становились испуганно-настороженными. Она знала, что Анатолий не станет стелить постель, пока не прочтет газету, газету не возьмет, пока не напьется чаю, чаю не напьется, пока много раз не сполоснет стакан. Рядом с ней жил человек, который никогда не ругался, не пьянствовал, не курил, был аккуратен и пунктуален, — идеальный вариант мужа.

Возвращаясь с работы, она мечтала о какой-нибудь случайности. Чтобы кто-нибудь пришел и после этого надо было мыть посуду и ругать гостей за то, что у них нет совести: ведь завтра рано идти на работу.

Она услышала, как Анатолий встал.

Три шага до шкафа, три шага до кровати. Шуршание покрывала: раз, два, пополам, еще вдвое. Три шага до шкафа. Поворот ключа. Заминка. На плечиках висит платье. Как повесить пиджак? Ритм нарушен.

Теперь он пойдет в ванную. Она услышала скрип двери, щелканье задвижки, шум воды.

— Совсем заработалась, пора спать.

— Пока не хочу.

Он погладил Милу по плечу. Она начала быстро водить по тетрадке карандашом.

— Ложись-ка лучше спать, — снова повторил он и многозначительно засмеялся.

У нее забилось сердце, и она положила руку на грудь, чтобы заглушить этот стук, наверно слышный во всей комнате.

— Ложись, я еще поработаю.

— Э-э! Сегодня я не засну. Буду ждать.

«Зачем обманывать себя и его? Куда проще сказать правду», — подумала она.

Анатолий взял книгу и включил торшер.

— Все равно дождусь, — с обидой сказал он.

Лучше бы Анатолий кричал, нервничал, ревновал. Она тяжело вздохнула и выпрямилась на стуле, будто старалась сбросить с себя навалившийся груз.

— Хорошая книга. Просто повезло, что я успел заказать ее «Книга — почтой».

Она украдкой взглянула на мужа. У Анатолия было красивое и, пожалуй, добродушное лицо. Она подумала, что все это искусная бутафория, обман природы и рядом с ней себялюбец.

Ясно, что они разойдутся. Иногда Мила с грустью думала о том шепотке, который пойдет по поселку и будет передаваться из уст в уста: вот, учительница Пискарева бросила мужа. Поймут ли, что́ ее гонит из дому?

Мила отодвинула тетради и безразлично пробежала глазами маленькую записку под стеклом: расход на сегодняшний день. Цифры были написаны Анатолием столбиком:

«Хлеб черн. 14 копеек.

Батон 13 копеек.

Сахар 1 руб. 04 копейки.

Картоф. (3 кг) 30 коп.

Итого 1 руб. 61 коп.

Три рубля до 24 марта Сысоеву».

Она прикрыла бумажку рукой и вздохнула. Если Сысоев, их сосед, не принесет деньги до двадцать четвертого, то больше он может ни на что не рассчитывать.

Мила зябко закуталась в платок. Просмотрела еще несколько тетрадей.

Строчки скакали перед глазами, и она все время теряла смысл написанного.

«Три рубля до двадцать четвертого марта. Сколько же дней осталось Сысоеву?»

Она посмотрела на почерк. Эти круглые буквы с наклоном влево Мила узнала бы из тысячи других. Особенно букву «я», самостоятельную, отставленную далеко от всех букв, где бы она ни находилась.

Мила осторожно взглянула через плечо, не уснул ли Анатолий. Он потянулся к торшеру, чтобы выключить свет. Ей хотелось спать. Спать. Спать. Она закрыла глаза и сразу почувствовала, что все окружающее пластами отваливается в сторону, что ей очень легко, что она бежит по улице к школе, что за углом больница, а навстречу идет Дашкевич. Он машет ей, смеется.