Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

— Вам нравится Лунин?

— Очень. Я его по институту помню. Ребята говорили: «свой в доску».

— Ну-ну, «в доску…» — передразнил Борисов и что-то забормотал под нос, что означало: «Много вы понимаете в людях…»

— Хороший товарищ, говорили, — назло сказал я, хотя совершенно не знал, какой Лунин товарищ.

— К сожалению, очень легкомысленный для своей должности. Мне с ним приходилось сталкиваться.

— Не думаю, — сказал я. — Хотя легкомысленные люди мне нравятся. Как правило, они лучше глубокомысленных и реже делают подлости. Я тоже легкомысленный.

— Конечно, — согласился Борисов и обнял меня за плечи. — Но, сказать по правде, я думаю, что ты просто зеленый. — Он часто переходил на «ты». — Зеленый — это совсем не плохо. Это этап. Стадия роста.

Я пожал плечами. Дед всегда поражал меня своими догадками. Он никогда не объяснял своих слов, и мне казалось, что даже не любил договаривать фразы. Он ставил точку с запятой и замолкал. Когда я приехал в Валунец, то год или полтора не мог понять, ненавидит меня Дед или изучает. Мне казалось, что изучать так долго нечего. Человек я несложный. Ненавидеть тоже вроде бы не за что. Я разговаривал с ним и постоянно думал: что́ сказать, как ответить. Я почувствовал себя в роли человека, который попал в гости и не может решить, правильно или нет сидит за столом. Наконец мне это надоело и я стал делать, что хочу и как хочу. «В конце концов, — думал я, — не на Валунце свет клином сошелся. Есть еще и Ленинград. И я не огорчусь, если придется уехать».

Вот тогда Деда как подменили. Он сам стал лезть ко мне с вопросами и предложениями. Иногда мне казалось, что ему хотелось подружиться, и я бы поверил в это, если бы не знал Деда раньше. По крайней мере он заговорил. И не только о работе, а так, вообще, о том, что его беспокоило. И всегда ему нужно было знать мое мнение. Иногда я выскажу что-нибудь, а он замолчит, сощурится и думает о чем-то.

Мы прошли в предоперационную, и тетя Оня сменила нам халаты. Он надел маску, спрятал усы, и теперь мы стояли почти одинаковые, высокие и белые, перед умывальником и терли щетками руки. Нас, пожалуй, можно было бы перепутать, если бы не его коричневые и очень живые глаза.

Наверно, он много пережил, мой Дед. Еще три года назад мне рассказывали про него всякие небылицы, но я не верил или не придавал этому значения. Моя хозяйка говорила, что он был чуть ли не профессором в Ленинграде, что у него погибли дочь и жена, а уж эта, Мария Михайловна, появилась после: подвернулась ему, бобылю, и он враз женился. Как-то я спросил его о прошлой работе, но Дед ответил неопределенно:

— В моем возрасте прошлым жить очень приятно, но страшно. Даже если прошлое кажется интереснее будущего.

Он подумал и прибавил:

— Будущее и новое — это одно и то же. Поэтому жизнь тем и интересна, что будущее заманчиво.

— Что же нового в Валунце? — скептически сказал я.

— А ты разве — старое? — засмеялся Дед и подмигнул по очереди левым и правым глазом.

Мне надоело мыть руки, они были уже красные от щетки, но Дед еще тер. Я ополоснул руки и хотел было идти, но Дед буркнул себе под нос:

— Уже чисто?

Я остановился и удивленно посмотрел на руки.

— Не-ет, я просто задумался.

И я опять тер руки и думал над тем, что мне повезло в такой опеке. И, может быть, никому из наших ребят так не повезло, как мне.

— Все, — наконец сказал Дед. — Теперь пошли.

У входа в операционную он остановился и посмотрел на меня. «Он еще очень мало рассказал мне из того, что знает», — подумал я.

— Я бы хотел научить тебя оперировать.

— Если усвою.

— Усвоишь. Я на тебя делаю крупную ставку.

— Какую?

Он сощурился, и густые брови сошлись на переносице.

— Мои ошибки.

Мы подошли к больному стерильные и торжественные, с вытянутыми вперед руками.

— Волноваться нечего, — мягко предупредил Дед. — Операция пустяковая, и делать ее мы умеем.

— Я вам верю.

— Спасибо, — сказал Дед.

Я обработал операционное поле, и мы одновременно протянули сестре руки. Мария Михайловна взглянула на Деда, точно хотела узнать, какой инструмент следует положить каждому из нас. Дед что-то сказал. Она понимающе улыбнулась и положила в мою руку скальпель. Дед перешел на ассистентское место. Значит, сегодня мне доверяют новую операцию. Сегодня я делаю еще один шаг вперед. Дед никогда не предупреждает об этом, хотя сам серьезно готовится.

Я остаюсь перед фактом. Теперь в моем мире перестают существовать Сидоров, Анатолий, квартирные неудобства, даже Мила. Для меня не существует никого, кроме больного, кроме ответственности перед ним, перед всеми другими, такими же, как он. Я вижу рядом с моей рукой руки Деда, и мне иногда хочется дотронуться до них.

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо.

Голос больного звучит так же, как и раньше. Значит, действительно «хорошо», потому что мы прошли мимо нерва. Один микрон в сторону — и человек лишается голоса.

Дед вяжет узлы. Я смотрю на его руки. Пальцы мелькают в маленькой ране. Дед вяжет узлы. Останавливает кровотечение. Дед слушает меня, как солдат. Наверное, трудно учить людей. Я слышу его глубокий вздох. Наверное, значительно проще делать операцию самому.

В операционную вошел Лунин, встал сзади и несколько минут молча наблюдал.

— Зоб.

— Да, — сказал я, чувствуя себя чуть ли не лучшим хирургом в мире.

— Молодец! — похвалил Лунин. — С вашего курса мало кто это делает.

— Никто, — похвастался я.

Дед ехидно посмотрел на меня и отобрал иглодержатель.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он у больного и перешел на мое место.

— Хорошо.

— Держите крючок и помогайте, — зло буркнул Дед. Он всегда говорил мне «вы», когда ему что-то начинало не нравиться.

За мной прислали нянечку из приемного покоя.

Я спустился вниз. Лунин сидел за письменным столом и просматривал документацию. Заведующий приемным покоем Иван Иванович Козлов, красный от волнения, лихорадочно тряс над полом конторские книги, видимо разыскивая пропавшие инструкции.

— Что случилось? — спросил я.

— Туда, туда! — закричал Козлов. — Вы видите, я занят. Вам все объяснит Гиндина.

Лунин посмотрел на часы и покачал головой, давая понять, что врачи не торопятся осматривать поступивших больных.

Я вошел в смотровую и остановился около Марго.

— Не пойму, — шепотом сказала она, — похоже на инфаркт, но что-то смущает. Сняли электрокардиограмму, скоро принесут.

Она открыла дверь в приемный покой и крикнула:

— Тетя Оня, сходите за Александром Сергеевичем!

Я присел на топчан и тоже осмотрел поступившую. Вот так всегда, когда у тебя сравнительно хороший день и все идет спокойно, вдруг появляется больной с какой-то загадочной болезнью, и ты уже и днем и ночью в мыслях будешь возвращаться к этому человеку, и в сердце будет постоянная тревога, точно боишься что-то упустить. Что это — слабость характера или что другое? Ведь есть же счастливые люди, неплохие врачи, которые, уходя с работы, спокойно спят до утра. Я увидел капли холодного пота на лице этой женщины и уже знал, что сегодня не буду спокоен.