Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Моя задача на операции была несложная: помогать хирургу. Незвецкий работал медленнее и, пожалуй, спокойнее, чем вчера. Он дважды передавал мне скальпель, как-то случайно, будто не замечал сам, и я начинал вести операцию, увлекаясь и забывая обо всем. Я понимал это только тогда, когда чувствовал в руках крючки — инструмент ассистирующего.

На втором часу операции ритм работы изменился. Дважды Незвецкий откладывал инструменты и думал, разглядывая рану. Казалось, в эти моменты он делает привал, отдыхает, чтобы набраться сил перед новым рывком или рискованным переходом. Мы работали около крупного сосуда. Незвецкий посмотрел на меня, точно хотел проверить, понимаю ли опасность, взял жом и осторожно наложил инструмент. Стало слышно дыхание больной, тиканье часов и щелканье аппаратов.

«Работает не хуже Деда», — подумал я.

— Снижается давление, — предупредил наркотизатор. — Сто и шестьдесят. Пульс сто двадцать.

Незвецкий промолчал, словно ничего не слышал. Может быть, единственное, что изменилось в работе, — это ритм. Теперь перерывов не было. Исход зависел от сбереженных секунд.

— Девяносто и шестьдесят. Пульс сто двадцать.

Я придерживал крючками края раны и боялся пропустить указания Незвецкого. В такие минуты возникает удивительное и, пожалуй, по-настоящему человеческое ощущение единства со всеми работающими рядом. В какой-то момент, даже в незнакомом коллективе, ты, не понимая этого, перестаешь быть Незвецким или Дашкевичем и начинаешь физически чувствовать, что он — это ты, и больной и наркотизатор — тоже ты; все сливается в один организм, в одни руки, работающие в едином ритме, и мысль, одна на всех, даже не сказанная вслух, улавливается твоими глазами, руками, пальцами. Тебе не приходит в голову что-то изменить, потому что все, что они делают, — это твое, и разрез, который выбрал Незвецкий, тоже подсказан тобой.

— Семьдесят и сорок, — говорит наркотизатор.

— Семьдесят и сорок, — повторяю я. На моем лице выступают капли пота. «С этого началось у тети Они…»

— Приготовьте раствор Воробьева.

— Вводить в систему?

— Лучше в систему.

Голос наркотизатора звучит спокойно.

…Сестра разбивает ампулу и набирает жидкость. Незвецкий склоняется над больным, даже не посмотрев, что делают помощники.

Все работают медленно. Слишком медленно. Мне кажется, что сейчас демонстрируют специальный фильм, снятый так, чтобы фигуры не ходили, а плыли в воздухе, чтобы они еле-еле открывали шприц и бесконечно набирали лекарство…

— Старайтесь не отвлекаться, — бурчит Незвецкий и рукой поправляет крючки. — Давление?

— Семьдесят и сорок.

— Поднимите до ста и восьмидесяти.

До меня доносится что-то совсем необычное. Как это «поднимите до ста»?

Мне становится не по себе, будто в мире, который я хорошо знал, произошло неожиданное.

— Сто и восемьдесят. Пульс — семьдесят шесть.

— Удовлетворительно.

Незвецкий накладывает последние швы и устало снимает перчатки.

— Когда вы освобождаетесь?

— В час.

— Мне хотелось бы поговорить с вами. Зайдите за мной.

Я киваю.

Он моет руки и, не взглянув на больную, выходит из операционной.

Мне нужно подумать. Журчит вода, сначала очень холодная, теперь кипяток. Я отвлекаюсь от своих мыслей, регулирую температуру.

Почему был так уверен Незвецкий? Откуда это спокойствие? Ведь в Валунце… и я и Борисов… Мы оказались такими беспомощными.

Я вновь мысленно повторяю всю операцию. Анализирую. Состояние нашей больной было близким к состоянию тети Они. Правда, прошло меньше времени от начала приступа. Это, конечно, важно.

Но если бы у нас было лекарство? Раствор Воробьева? Может, и трагедии бы не наступило?..

Я шагаю по клинике.

Я все еще не могу разобраться в случившемся.

Что это? Маленькая неустроенность мира? Невинный пустячок снабженца? Неужели кто-то не отправил лекарство в Валунец? Я обязан выяснить, почему клиники Ленинграда и Москвы получили лекарство вовремя…

Я шагаю по клинике.

Говорят, в таких случаях не бывает виноватых. А страдание тети Они неотступно преследует меня.

Я поднялся на второй этаж и остановился около дверей учебной комнаты. Было слышно, как преподаватель монотонно поучает врачей. Я решил войти, взялся за дверную ручку и сразу же отпустил ее. Не было ни желания, ни сил отсиживать часы на семинаре.

Я вышел в сад. Хотелось побыть одному. Подумать.

Во дворе на скамейках сидели больные, смеялись, разговаривали, играли в домино, сотрясая воздух оглушительными ударами костяшек. Я поискал место в стороне от этого шума. Даже трамваи раздражали меня своим веселым позваниванием.

Я пошел в глубь двора по грязной, незаасфальтированной дороге, торопясь, точно кто-то ждал меня там.

«Это же убийство, — повторял я. — Убийство, в котором участвовал я и участвуют другие… А может, сейчас в Валунце вновь повторяется трагедия и Борисов опять беспомощен? Как быть? Раньше, когда я не знал об этом, все казалось объяснимым, а теперь…»

Я уселся на груду кирпичей и, зажав голову руками, долго смотрел в одну точку.

В час дня, как и уговаривались, я позвонил Незвецкому по внутреннему телефону, и тот сразу же вышел. Его трудно было узнать в элегантном светло-сером костюме. Он взял меня под руку и медленно, точно хотел продемонстрировать перед всеми свое покровительство, провел мимо клиники.

— Вы куда-нибудь собрались?

— Только домой.

— Я довезу вас.

Мы пересекли двор и вышли к тому месту, где только что сидел я.

— Не скрою, вы меня удивили и порадовали. Чувствуется хорошая клиническая школа.

— Это заслуга заведующего отделением.

— Как его фамилия?

— Борисов.

Незвецкий задумался на секунду.

— Не знаю. Какой у вас стаж?

— Три года.

— А дальше?

Я пожал плечами.

— Хотите к нам? Мне нужна молодежь. Мы могли бы подождать до сентября, а этого времени достаточно, чтобы закончить любые дела и рассчитаться.

Я ошарашенно глядел не Незвецкого. Не шутит ли? Работать в его клинике! В Ленинграде! Все, что я видел сегодня, — великолепная операционная, современная аппаратура, десятки врачей, — было фантастикой, головокружительной мечтой. Конечно, да! Разве можно выбирать между Валунцом и Ленинградом? К сентябрю Мила вернется из лагеря. Я расскажу о своей удаче. Она поймет. Второго предложения не будет… Сейчас или никогда. Она обязательно поймет. Дед тоже…

И вдруг я с ужасом представил, как будет непросто предложить Миле уехать. Ведь я сам уговаривал ее вернуться… Был счастлив, когда она пренебрегла условностями.

А как объяснить неожиданное решение Деду? Перспективностью?

Я вспомнил и еще одно… Как-то я возвращался из больницы после тяжелой операции. Муж больной — пожилой рабочий с комбината — шел рядом. Светало. Я ничего не чувствовал, кроме страшной усталости.