Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

— А знаете, — неожиданно сказал рабочий, — без вас страшновато здесь было.

— Почему? — удивился я. — А Борисов?

— Я про Александра Сергеевича не говорю. Он для поселка — бог. Но ведь не молод… Уйдет, думаем, на пенсию — пропали. Но вот теперь мы спокойны…

И тут я подумал, что и Мила и Дед вспомнились первыми потому, что они были мне ближе всего, но за ними стоял Валунец, а это, оказывается, значительно больше, чем я предполагал.

Незвецкий терпеливо ждал. Я поглядел на профессора.

— Спасибо. Пока я не смогу уехать.

— Жаль, — раздумывая, сказал Незвецкий — Очень жаль.

Мы подошли к двухцветной «Волге». Незвецкий открыл дверцы.

— Вы рискуете, — сказал я, стараясь как-то прервать молчание. — Разве можно оставлять машину со спущенными стеклами?

Я согнулся, залезая на заднее сиденье, и сразу же отпрянул. Кто-то грозно зарычал рядом.

— Свои, Ляля! — крикнул Незвецкий.

Огромный боксер, оскалив зубы, смотрел на меня.

— Не бойтесь, — засмеялся Незвецкий. — Мой пес никогда не ест талантливых людей.

Профессор бросил на переднее сиденье пиджак и закатал рукава.

— Представьте, без меня ни за что не сидит дома, — объяснил он. — Плачет.

Машина выехала в центр институтского двора. Студенты с учебниками бродили прямо по дороге, и Незвецкий беспрестанно сигналил.

— Скажите, что это за препарат Воробьева? — спросил я. — Недавно у нас умерла женщина, потому что нам нечем было удержать артериальное давление.

— Препарат предложил преподаватель вашего семинара.

— Мой преподаватель? А лекарством пользуетесь только вы? — Я нервничал. Голос сорвался, и вопрос прозвучал резко.

— Препарат синтезирован год назад, — объяснил Незвецкий. — Но у Воробьева возникло сомнение: не угнетает ли лекарство тканевое дыхание? Пришлось обратиться за помощью к вашему товарищу.

Он говорил очень спокойно, делая паузы, так как внимание было поглощено дорогой.

— Мы должны быть очень осторожны, вырабатывая рекомендации для применения новых лекарств. Рассел как-то написал: «Ученый обязан с некоторым недоверием относиться к своим открытиям».

Я почувствовал необъяснимый страх. Тетя Оня и Стасик — это была мистика, фантазия, что угодно… В одно кольцо замкнулись судьбы разных людей: моя, Борисова, Незвецкого, Стаса, больных в Валунце.

— Стас задержал препарат. Виноват Стас, — повторял я. Что-то медленно поворачивалось в моем сознании, но яснее от этого не становилось. — Как это все поставить рядом?

— Думаю, неправильно обвинять Корнева. Он пожертвовал для этих исследований очень многим. Честно сказать, мы не ожидали, что уже летом сумеем применить препарат.

— Когда же вы передадите лекарство врачам?

— Через год, не раньше. Оружие должно стрелять без осечки, и не по своим.

— Но ведь результаты поразительные.

— Это только второе наблюдение. Мы должны быть очень осторожны.

— Осторожность! Проклятая осторожность! — со злостью сказал я. — Кто нам дает право медлить, когда эта осторожность становится роковой для многих больных?

— Но неосторожность тоже может стать роковой. Это еще страшнее. — Незвецкий поехал медленнее, выжидая, когда загорится желтый свет светофора и можно будет остановиться, посмотреть на собеседника. — Разве вы простите себе убийство больного? Только осторожность. Другого слова здесь нет. Мы не имеем права спешить, каким бы лозунгом или побуждением это ни объяснялось.

— Значит, ждать? Сложить руки и ждать?

— О, это уже совсем другой вопрос. Можно ждать, а можно и работать. Люди сами отгораживаются от того, в чем должны участвовать.

— Вы говорите о науке?

— А разве у себя в Валунце вы бы не смогли испытывать препарат? Конечно, не один. Мы бы дали вам лекарство и помогли.

Я хотел сказать, что не готов к роли исследователя, но сейчас почему-то промолчал.

Незвецкий вел машину легко. Стрелка спидометра моталась около шестидесяти. Мы проскочили по Суворовскому под зелеными светофорами, нигде не останавливались, Я вышел около моста и попрощался с Незвецким. Хотелось пройтись пешком, подумать.

Я шел, не обращая внимания на прохожих. Как просто искать равнодушных, жаловаться, обвинять других и одновременно отворачиваться от правды, от своей виновности…

Я вспомнил слова Незвецкого о людях, которые ждут готовенькое, искусственно отгораживаются от того, что внешне является для них необязательным. И первый раз такие слова не показались мне демагогией.

Сейчас я мог сказать все это далее Стаське, и тот не пожал бы плечами, не сказал бы: «К чему это, старик?» — потому что все зависит от того, как произнесет человек любое слово.

На следующий день в половине седьмого я забежал в подвальчик на Невском и купил коньяк. Я улыбнулся, представляя восторженный, гул девчонок из группы. Встреча организовывалась неожиданно. Вчера, когда меня не было дома, кто-то позвонил и передал матери, что группа собирается но такому-то адресу в восемь часов.

На такси была большая очередь, и я, подождав последнего, бросился в «Север» за тортом. К дому я подъехал на десять минут раньше.

За дверью было тихо. Я позвонил и сразу же услышал шаги.

— Открывайте! — крикнул я. — Ваша мать пришла, алкоголь принесла.

Хлопнула задвижка.

— А-а! — закричал я и, расставив руки, ввалился в темный коридор. Показалось, что около двери стоят, и я стал шарить в воздухе руками, надеясь поймать кого-нибудь из девчонок.

— Это нечестно, — сказал я. — Включите свет. А то что-нибудь опрокину.

Щелкнул выключатель, и почти одновременно кто-то легкий повис сзади на моих плечах, пытаясь ладонями закрыть глаза.

— Валя? Светка? Марина?

Я перебирал имена, прислушиваясь к осторожному дыханию девушки. Наконец руки разжались. Я повернулся. Передо мною стояла Зойка.

Она улыбалась натянуто и напряженно: вот, мол, обманули. А может быть, она и не улыбалась, а плакала от этого нервного напряжения, от придуманной игры со мной. Мы смотрели друг на друга. И тут мне стало ясно, что никакой встречи не будет, ничего не будет, что все это — выходка Зойки.

— О, это хорошо! — сказала она беззаботно, забирая коньяк и торт, но я заметил, как дрожали ее руки. — Значит, выпьем за неожиданности. Ты же не скажешь, что это неприятная неожиданность? А за приятное всегда стоит выпить. Проходи, будь как дома.

Я прошел в комнату и сел, не зная, что говорить Зойке.

— Ты, кажется, разучился болтать с женщинами? Валунец — это мужской монастырь? Даже название какое-то древнее. Раньше ты умел разговаривать…

— Как родители?

— Родители? Родители — великолепно! Папа продолжает руководить вверенным ему учреждением, а мама повышает квалификацию жены и домашней хозяйки. А как твоя мама?