Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

— Постарела немного.

Я посмотрел на Зойку. Ей трудно вести роль. Большие черные глаза блестят от волнения. Рот чуть приоткрыт, и кажется, она дышит горячим воздухом: вздохнет, обожжется, выдохнет. Сегодня она еще красивее и ярче, чем всегда. И одета со вкусом. У нее всегда был прекрасный вкус. А сегодня она здорово поработала над собой.

— Где же твой муж?

— Дома.

— Вы хорошо живете?

— Великолепно.

Глаза Зойки прищурены. Зачем бы она пришла сюда, если бы хорошо жила с мужем?

— Ну что ж, рассказывай о Валунце, об операциях, о любви к людям. Ты сегодня должен много рассказать из того, что не успел написать в письмах.

— Работаю так же.

— И только. Нет, ты подробно расскажи, как работаешь! Это же единственное развлечение, которое ты себе позволяешь, — работа. Ты же не позволяешь себе ухаживать за девушками? А? У тебя нет девушки?

— Есть девушка.

Улыбка становится шире, еще шире, теперь это уже не улыбка, а растянутые губы на белом лице. Неожиданно Зойка поворачивается и выходит в другую комнату. Она приносит рюмки.

— Давай выпьем, Георгий. У меня муж, а у тебя девушка. Муж думает, что у меня сегодня дежурство, и до утра можно не спешить.

— Ну что ж, выпьем. Только позже я провожу тебя домой.

— Забота о нравственности? Я этого не замечала три года назад. Ну, рассказывай о своей девушке.

— Простая девушка.

— И все?

— И все.

— За твое счастье! — Зойка пьет коньяк.

— И за твое счастье, — говорю я.

— Нет у меня счастья, — неожиданно говорит Зойка.

Уже дважды наши рюмки становятся пустыми, но Зойка сразу наполняет их. Хороший коньяк. Он немного успокаивает обоих.

В дверях позвонили.

Зойка вскакивает, испуганно смотрит на меня и бежит открывать.

— А где ребята? — слышу я удивленный голос Стаськи и сразу вспоминаю, что утром передал ему предложение группы.

— Заходи, заходи, — повторяет Зойка приглашение. — Будем веселиться до утра.

Они заходят в комнату, и Стаська пристально смотрит на меня, пытаясь разобраться в обстановке. Я пожимаю плечами. Стаська краснеет.

— Теперь нас много! — кричит Зойка. — Есть коньяк, но нет лимона. Гоша, сбегай, купи лимон.

— Лучше я схожу, — перебивает Стасик.

— Нет, лучше он, — настаивает Зойка.

— Лучше действительно пойти мне.

Я многозначительно смотрю на Стасика, и тот соглашается. Все-таки мы еще не разучились понимать друг друга.

Стасик видел, как Гоша пересек улицу и скрылся в магазине. Он отошел от окна и посмотрел на Зойку. Что ей сказать?

— Совсем не любит, совсем, — повторила она со слезами на глазах.

Он промолчал.

— А ты знаешь, я соврала, что у меня есть муж. Гошка думает, что сегодня я обманываю мужа.

Стасик не ответил.

— Ну скажи что-нибудь, Стасик! Вы что, сговорились молчать?

— Помнишь, Зойка, я тебе говорил в прошлом году: нужно ехать в Валунец. Он ждал тебя…

— А теперь? Если бы теперь?

— Не знаю.

Он подумал: «Сейчас нельзя говорить неопределенно. Слишком серьезно то, о чем рассказал Гошка».

— Нет, — сказал Стасик.

Борисов проводил меня до калитки и протянул руку.

— До завтра. Ты мне очень мало рассказал о Ленинграде.

— Но ведь я даже домой не зашел. Прямо с вокзала к вам.

— Что у тебя за дом? Ну семья бы была. А то так, бобыль бобылем!

— А может, там уже и семья, — засмеялся я.

В кабинете Борисов плотно прикрыл за собой двери и, заложив руки за спину, стал рассматривать книжные полки, уставленные связками журналов, книгами в два ряда. Только в молодости может показаться, что жизнь идет медленно, а наука стоит на месте.

Борисов прошелся по кабинету. Институт, с которым у него были связаны годы, живет полной жизнью. Он называл имена, уже не знакомые Дашкевичу. А ведь многие из этих людей в свое время были широко известны…

Прошлое вновь возникло перед Борисовым. Нет, он никогда не жалел о своей молодости, определившей всю будущую жизнь его поколения. Торопливость, которая владела ими, была не ребячливостью, а огромным стремлением изменить мир.

Они не писали диссертаций, потому что для этого не было времени, им нужно было спешить работать и искать, чтобы в каждое дело внести свои поправки. Как-то Лунин, усмехнувшись, сказал ему: «Ваш итог — заведующий отделением Валунецкой больницы, и все». Борисов прошелся по комнате тихо, медленно, точно прислушивался к себе. Да, некоторые его товарищи теперь профессора — это верно. Может быть, им стоит завидовать?

Он закурил, взял в руки коробочку с ампулами Воробьева. Жаль, что лекарство пришло поздно.

Его взгляд упал на небольшой портрет, выполненный в карандаше местным художником, его больным. Пожалуй, он там получился более молодым и немного легкомысленным. Докторскую шапочку художник сдвинул набекрень, а губы сложил в простодушную улыбку.

По коридору прошла Мария Михайловна. Борисов торопливо разогнал по комнате папиросный дым, открыл форточку и с любопытством посмотрел на свое отражение в стекле. Вот они, морщины, которые скрыл почему-то художник. Как ниточки бегут от глаз, бороздят подбородок. Все ли они от старости? Или, может быть, их оставили бессонные ночи, работа, беспокойство? Сколько раз он просыпался ночами от мыслей: правильно ли поставлен диагноз, все ли сделано? Ни себе, ни другим он не прощал равнодушия. Врач, безразличный к чужой беде, становился его врагом.

Он знал и другое равнодушие, которое выглядело тихим и добрым. Такие люди жили в своих комнатах и выполняли работу хорошо, аккуратно, но когда рядом возникала беда, они отворачивались и проходили мимо.

Он презирал этих людей, иногда боялся их. А сам жил для других, не умел иначе, и, хотя многого задуманного раньше не удалось выполнить, понимал, что сделано немало.

А ведь когда-то его шеф любил повторять слова французского психиатра, что, если бы каждого шестидесятилетнего человека разложить на три существа с двадцатилетней разницей, они стали бы лютыми врагами. Теперь ему за шестьдесят, и над этим стоит подумать. Испугался бы он двадцатилетнего Саши Борисова? Нет. Конечно, многое бы выглядело наивным, но идеи, которым он посвятил свою жизнь, не стерлись и не поблекли.

Он опять остановился перед стеллажом, отыскивая взглядом какую-то книгу. Наконец нашел ее, пододвинул лесенку и осторожно поднялся наверх.

На сером переплете — год 1934-й. Как давно это было! Борисов сел в кресло и открыл первую страницу.

«Дорогому Александру Сергеевичу от сотрудников кафедры. Мы обязаны Вам идеей — целым направлением в наших исследованиях».

Борисов перелистал страницы, вспоминая людей, с которыми долго работал, и снова открыл титульный лист. Теперь книга имеет только исторический интерес, а научное открытие давно принадлежит людям. Он вынул ручку и долго обдумывал новую надпись.