Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

«А Деда-то он боится», — с забавным, почти детским удовлетворением открыл для себя я.

Я смотрел себе под ноги, перебрасывал вперед маленькие камушки и спешил их догнать.

В кассе вокзала сказали, что поезд опаздывает на пятнадцать минут.

Я в который раз прошел мимо сидящих на тюках и чемоданах отъезжающих и подумал, что самое скучное в жизни — это ждать опаздывающий поезд.

Здесь, на вокзальном перроне, среди стука колес, ржавых товарных вагонов, шмыгающего взад и вперед паровоза, я почувствовал щемящую тоску проводов. Когда-то в Ленинграде, на вокзале, я оказался рядом с незнакомой девушкой, рыжей, веснушчатой, с острым носиком. Уезжали геологи. Девушка стояла не шевелясь метрах в пяти от отходящего состава дальнего следования, прятала лицо в воротник, точно старалась защититься от назойливого хохота, летящего по перрону. И когда паровоз тронулся, девушка шагнула вперед, точно ее потянули за собой, и закрыла уши руками, чтобы не слышать шума толпы, стука колес, веселой музыки в репродукторе, которая скорее гнала людей с вокзала, чем успокаивала.

Вот и сейчас…

Закричал паровоз.

Пробежала дежурная по вокзалу.

Отъезжающие бросились в сторону, перетаскивая тяжелые чемоданы, — видимо, им сказали, что вагон остановится впереди, — но когда состав остановился, оказалось, что их вагон сзади, и люди бросились обратно.

С подножки вагона спрыгнул Стаська в тренировочном костюме, спружинил и нетерпеливо посмотрел по сторонам. Я подбежал к нему, и мы обнялись так, что захватило дыхание. Мы сжимали руки все сильнее, не произнося ни звука.

— Встретились.

— Встретились. А как же иначе?

Мы смеялись и торопливо искали слова, не всякие, не любые, а те, которые нужно сказать при встрече, за три минуты стоянки поезда.

— Едешь?

— Угу.

Стасик посмотрел вокруг.

— Мила в лагере, — объяснил я.

— Жаль.

— Я тоже хотел вас познакомить.

— Еще познакомишь, — сказал Стаська. — Твой Валунец — гигант.

— А в Новосибирске что?

— Черт знает, что там, в Новосибирске. Я раньше не думал, что сесть на поезд в Ленинграде и куда-то уезжать — это трудная штука.

Он горько вздохнул, и я почувствовал неуверенность, сомнения, возникающие тогда, когда человек теряет что-то близкое, привычное и не может освободиться от нахлынувших воспоминаний, которые тащатся за ним сквозь тысячи километров.

— А у тебя что?

— Ничего особенного.

Мне захотелось рассказать о Миле, но было страшно, что сейчас, когда осталась одна минута, это прозвучит глупо и я не прощу себе потерянной встречи. Тогда я вспомнил, что у Стаськи можно проконсультироваться по поводу препарата Воробьева, но тут же решил: «Все это можно спросить в письме».

— Уезжать не решил? — почему-то спросил Стасик.

Я удивленно посмотрел на него.

— Нет.

— Заразное местечко…

— Заразное.

Паровоз дернул вагоны, раскачал их раз-другой посильнее и, поскрипывая, медленно потянул по полотну. Стасик прошел несколько шагов, держась за поручни, и прыгнул на подножку.

— Пиши.

— Пиши.

Перед глазами уже мелькали окна уходящих вагонов. Над паровозом повисло облако дыма, закрыло половину Валунца, потом быстро растаяло, превращаясь в белый платок, треугольную косынку и, наконец, в дымок от папиросы.

Я перешел железнодорожное полотно и спустился по выщербленным деревянным шпалам, лесенкой врытым в насыпь. Вдали тонко, по-детски, кричал паровоз, набирая скорость, увеличивая расстояние между двумя людьми. Километр, два, десять, тысяча. Где-то будет город Новосибирск. Там остановится Стасик. Невидимая нить потянется из маленького Валунца, импульсы неизученной энергии пройдут тысячи километров, опровергая тех, кто думает, что расстояния отдаляют друзей.

Нет, друзей могут разделить только перемены в них самих.

Я прошел по тропинке через чей-то огород, надеясь сократить дорогу, и оказался на улице. Сзади засигналила машина. Я отошел к обочине, но машина продолжала гудеть. Это оказался больничный «Москвич».

— Садитесь, Георгий Семенович! — крикнул водитель и открыл дверцу. — С ветерком долетим. Одна нога здесь, другая там. Провожали кого?

— Встречал и провожал друга.

— Из Ленинграда?

— Да.

— Это хорошо, — сказал водитель, — а я вот ничего, кроме Валунца, толком не видел. Разве что в армию попаду…

— Увидишь.

— Когда это еще увидишь!..

У мебельного магазина водитель притормозил и выбежал. Я огляделся. Неудобно. Рабочее время — и в магазин. Через минуту водитель вернулся.

— Гробы вместо мебели.

Я пожал плечами.

Он нажал на стартер, машина выстрелила и рывком пошла вперед.

— А что, вам квартиру-то не дают?

— Дают, — сказал я.

— А вы, может, и переселяться не хотите?

— Хочу.

— Что же, жену-то на табуретки сажать будете? — Водитель захохотал, показав мне, что все давно знает. — Купили бы шкафчик или там гарнитур какой. Вот в пятницу, говорят, завезут модерн. Вы только скажите — доставлю.

— А ты, пожалуй, прав. Я как-то не думал об этом.

Машина остановилась на больничном дворе. В первом этаже у окна стоял Петр Матвеевич и сосредоточенно смотрел на калитку.

Хлопнула дверца «Москвича». Петр Матвеевич нехотя поглядел туда, где остановилась машина.

— Добрый день, дядя Фадей, — сказал я, предлагая дворнику сигарету.

Он хотел взять, но тут же заметил, что Сидоров наблюдает за нами.

— Иди, иди, — зашептал он, делая вид, что собирает в совок мусор. — Вишь перископ выставил.

— А ты сделай ему замечание, — засмеялся я. — Что это он не работает.

— Товарищ Кукушкин! — крикнул Сидоров, видимо вконец возмущенный моей неторопливостью. — Предупреждаю в последний раз: подметать нужно до девяти утра!

— Так сегодня политинформация, — оправдался Кукушкин.

— А ты молодец, дядя Фадей, — сказал я. — Растешь. Что там нового в Уругвае? Диктатура?

— Вроде, — неожиданно улыбнулся Фадей и весело поглядел на окно Петра Матвеевича.

Главный взглянул на часы, покачал головой и скрылся в глубине кабинета.

В ординаторской никого не было. Я надел халат и прошел в операционную. Дед рассматривал у окна мокрый рентгеновский снимок и даже не повернулся, когда скрипнула дверь.

— Пришел? — спросил он.

— Поезд опаздывал, так и трех минут не стоял…

— Три минуты — это немало, — сказал Дед, — если говорить о деле.

Он повернулся и, увидев мое расстроенное лицо, улыбнулся.

— Ну, ничего. Обо всем расскажешь вечером, а сейчас мойся. Поступил тяжелый больной.

Больных везли и везли. К шести утра выдохлись все. Сестра приемного покоя хохотушка Дуся внезапно посерьезнела и будто бы постарела. Она почти не поднимала глаз от листа, заполняя истории болезни.