Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Ильин снова взглянул вслед Чухину. Посадка в автобус началась. Знакомая бабка, прижав корзину, с бою брала дверь.

Чухин остановился поодаль.

Он стоял расслабленный, склонив голову и отставив ногу, терпеливо ждал, когда все эти энергичные люди займут сидячие места.

Доктор Валентина Георгиевна сидела чуть наклонившись над чашкой и, выпячивая губы, маленькими глотками отпивала горячий чай. Лицо у Валентины Георгиевны было утомленное, а большие карие глаза, будто обведенные темными тенями, казалось, смотрели в себя.

Дуся сидела рядом с Валентиной Георгиевной, поглядывала на отложенные рецепты. Наконец она потянулась за ними и, отодвинув на вытянутую руку, словно бы попыталась прочесть мудреные буквы.

— Одно, значит, от сахара? — переспросила она. — Другое для памяти? — И кивнула. — С памятью у него худо.

Доктор держала чашку в ладонях, будто бы грелась.

— Да я вам, Евдокия Леонтьевна, все повторю.

Забрала рецепт и, взглянув бегло, вернула:

— Это, пожалуй, не торопитесь брать, у Сергея Сергеича еще на месяц хватит. Следите, когда к концу пойдет. А вот за вторым сразу идите, пока в аптеке есть.

Дуся ненужный рецепт спрятала под салфетку, а нужный поставила на комод, как картинку.

В блюдечке не оставалось брусничного, Дуся спохватилась, стала подкладывать.

— Вкусное? — спрашивала она с гордостью. — Я по брусничному большой мастак. На что Клава, подруга моя, капризная, а и та нет-нет да попросит брусничного.

Положила себе из банки, прихватила ложечкой, одобрила:

— Язык проглотишь!

Улыбка прошла по губам докторши.

— А вы что-то грустная сегодня, Валентина Георгиевна.

— Устала, — призналась она. И, видно не желая объясняться, сказала: — У вас не только варенье, но и чай особенный. Как вы завариваете?

— Хитрость маленькая, — засмеялась Дуся. — Побольше кладу.

В соседней комнате покашливал Сергей Сергеич. Женщины повернулись к дверям.

— С ним, как с ребенком, — сказала Дуся. — Все прислушиваюсь да отмечаю: это лекарство дала, то принял. Не углядишь — и пропустит.

— С ребятами тяжелее, — не согласилась Валентина Георгиевна. — Маленькая у меня беспокойная. Не помню, когда и высыпалась.

— А муж — что? Не помощник?

— Студент он. Жалеть приходится.

— Все равно помогать должен, — подумав, сказала Дуся.

— Было время, он мне учиться давал, а сам грузчиком работал. — Докторша явно не хотела обижать мужа. — Теперь мой черед, у нас двое; старшая уже в школу собирается… Надо бы, конечно, не спешить со вторым, да осечка вышла, решили оставить, судьбу не испытывать…

Докторша отодвинула чашку — мол, хватит, согрелась. Поглядела на часы.

— Сегодня больных поменьше, да и за дом спокойнее, нашла пенсионерку с девочкой сидеть…

Сложила халат аккуратно, спрятала в сумочку, сверху поставила истории болезни.

— Недельки через две мы Сергею Сергеичу снова анализы сделаем, кровь посмотрим. Старайтесь, чтобы на юбилее он не ел сладкого, это ему ни к чему. И главное, Евдокия Леонтьевна, чуть хуже — меня вызывайте, я к вам всегда с охотой. Бабушку мою вы мне напоминаете…

Подняла сумку и вдруг спросила:

— А может, я у вас истории закончу? В поликлинике времени вдвое больше уйдет…

— Пишите, пишите, — обрадовалась Дуся. — Мешать не стану.

Она пошла на кухню, положила апельсинов в вазу, поставила на стол. Пока ходила, все думала: с докторшей ей повезло — душевная, неторопливая, внимательная. И поговорит, и ободрит. Про других чего не наслушаешься. Клавдия рассказывала: вызывала раз свою — больше не станет. Рук не помыла, пальто бросила на диван, наследила по комнате, а надымила так, что хоть трубу ставь. В следующий раз поразмыслишь — не лучше ли с соседкой советоваться, чем такую звать.

Докторша писала быстро, не брала апельсин.

— Угощайтесь, — Дуся устраивалась с шитьем. — Купила столько от жадности. Если приедут не только дети, а все знакомые, и то не съесть. А сама я хоть бы и не видела их…

— Разве дети в разъезде? — спросила докторша.

— Как разбрелись — теперь уж и сказать трудно, — подтвердила Дуся. — Никто из дому не гнал, а раскидало, как мячики. Сын не знал, куда себя деть, метался после смерти жены. Ребенка взяли ее родители, старики помладше меня. С отцом надо бы, так у него работа — не специальность, постановки ставит в театре. Девочке у стариков неплохо, но без отца и без матери все равно сирота…

Она опять замолчала. Стало слышно, как поскрипывает докторское перо.

Дуся вдела нитку, перекусила конец, узелок свернула и снова принялась за дело. Разговаривать вроде было неловко. Дуся морщилась, о чем-то раздумывая, водила иглой, пришивала для прачечной номерки.

— А что тяжелее, малые или старые, — теперь уже сказать не скажу. Легкого времени для себя не помню…

Докторша поменяла карточку, дело у нее шло быстро, и, то ли из вежливости, то ли задели ее слова, спросила:

— Вы с какого времени в городе?

— Я-то? С тридцать восьмого. Прикатили с Клавой из Калининской области, Воськосский район, может, слышали? Счастья решили пытать. Куда было идти? В домработницы. Клава шустрее, она к гомеопату устроилась в богатющий дом, а я — к директору школы. Жили они в двухкомнатной, не худо по тогдашним-то временам. Поначалу я хозяина очень боялась: в шляпе ходил и при галстуке.

Докторша улыбнулась, дала знак, что слушает, а писанине рассказ не мешает.

— …Устроили меня уважительно. Спала, правда, в ванной, все равно горячей воды не было, в бане мылись. Дворник Матвей настрогал полати из досок, их на ванну укладывали, спать можно. Платили по сто рублей, но тогда это были деньги. Дел никаких. Уйдут на работу, приберу, сготовлю и маюсь, не знаю, куда себя деть. Зачем, думаю, им работница, не лишка ведь денег? Клава моя сразу причину унюхала: «Неужели, говорит, Дуся, не видишь — у хозяйки живот на носу». А пока я прикидывала, уходить или нет, хозяйка принесла двойню.

Докторша поглядела на Дусю с удивлением, отложила ручку, но вопроса не задала.

— Что началось! То бежи в консультацию — молока нет, то купай, то стирай, и не потому что люди худые, а каждый напляшется, когда двое кричат. Но главное оказалось: хозяйка — больной человек. Рожать ей заказывали. Не послушалась. Ребенка хотелось иметь. Оставлю, говорит. И оставила на несчастье.

— Так вы не родная детям?

— Как не родная, если они своей матери не видели. Родная. Но не кровная. Мать умерла в тридцать девятом, царствие ей небесное, из больниц так и не вышла. Клава к тому времени уже на фабрику перешла, знатной стахановкой стала. Приходит как-то вечером, видит: я в корыте с локтями. И заявляет: «Ты, Дуся, всю жизнь, что ли, решила оставаться в домашних работницах, когда страна в стройках буден?» Поплакала я — кому тогда на фабрику не хотелось? — но ведь и сироток жалко. А Клава и тут без всякого сомнения: «Пускай, говорит, твой директор думает, он грамотный, тем более что на фабрике поговаривают — скоро война».