Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

В дверях звякнуло. Дуся прислушалась, сказала дочери:

— Это Клавдия, она точкой звонит.

Подождала немного: в комнату действительно донесся громкий энергичный голос Клавы:

— Бери, бери, подхватывай! Да покажись, девка, сколько я тебя не видела. А ничего! Все на месте. Куда мужики-то глядят, какой товар стынет.

Дверь отлетела, будто ее пихнули ногой. В комнате возникла Клава, за ней Галина с большим противнем.

— Привет дому! — объявила Клава, сграбастав Дусю и решительно ее целуя. Отыскала глазами Юру, шагнула к нему. — Ого, красавец какой! Тетка Клава тебе не чужая, если помнишь ее.

— Помню, — засмеялся Юра. — Как же тебя, тетя Клава, забыть?

— А я уж боялась, что ты только с артистками целуешься. Я ведь тоже в хоре пела, у Дуси спроси.

«Нет, не так что-то у Юры, не так», — подумала Дуся, Она видела, как его взгляд проколол Клаву, будто та к больному месту притронулась. Но Юра тут же пересилил возникшую боль, рассмеялся:

— Какие артистки, тетя Клава! По сравнению с тобой у нас одни уродины.

— Ну, успокоил. — Она нашла Дусю глазами, показала на противень: — Рыбник спекла. Давай деньрожденника, ему вручать буду.

— Где рыбу достала? — удивилась Дуся.

— Иностранная. Мерроу. Еле выучила.

— С новой боязно, — сказала Дуся с сомнением. — Кто ее знает: можно есть или для плана спускают.

— Отсталая ты, Дуся, — возмутилась Клавдия. — Жизнь меняется, не то что рыба. Может, ее спутником ловят, разве это поймешь с нашей грамотностью?

Оглядела стол, прихватила вилкой грибок, слизнула.

— Деньрожденника прячете? Хотите прямо к столу поднести?

— Посадили в той комнате, телевизор смотрит.

— Ага, — кивнула Клава. — Над собой растет, кругозор расширяет, это хорошо и полезно.

Дуся стояла с рыбником, решала, куда поставить, понесла на кухню — целиком не войдет, а кусками, да на маленьких тарелках, еще можно пристроить.

Клава разрезала сама, попробовала, — хорошо пропекся! — стала перекладывать.

Сколько лет Дуся дружит с Клавой, а все удивляется: ни возраста у нее, ни покоя, характер ключом бьет. В тридцать восьмом обе вступили в групком домработниц, так Клавдию сразу заметили, по общественной линии пустили, открыли, как говорится, ей светлый путь.

А Дуся? Все, что успела, — в этой комнате, в этой квартире: дети. Конечно, не сама родила, да сама выкормила. И муж человек хороший, уважительный. Правду сказать, одной уважительности и хватило ей на всю жизнь, теплоты не досталось…

Отвернулась, чтобы Клавка не подсмотрела слезу. Начнет расспрашивать — день-то сегодня праздничный.

…В войну Клава здорово в гору пошла. Дуся в Азии письма от нее получала — то портрет из газеты, то статью. Клава — первая стахановка. Клава — орденоносец.

Почитает, бывало, Дуся, погордится, подумает, что и она могла бы на фабрике, да вот дети. И у нее, у Дуси, руки золотые — в деревне каждый об этом знал. Да от судьбы не спрячешься.

Про Клаву писали, что к большим высотам выходит. И уже не у станка была, а на профсоюзной работе. Письма короткие приходили — на длинные и времени нет. А все равно молодец: раз пишет — значит, хуже не стала.

После войны снова к станку пошла, тут ей лучше. В конце-то концов, не сама себя переводила в начальницы, так время велело.

А у Дуси собралась вся семья. Клава над ней посмеивалась, барыней называла. Еще бы! Свой дом, свои дети, свой муж. «А мой, — говорила, — видно, не родился. Молодая еще. Не погуляла».

Придет посидеть — гостинцев натащит. И Гале, и Юрику — вот вам, ребята, знайте наших, за теткой Клавдией не пропадет!

Так и теперь — то к Галине, то к Юрию поворачивается, других будто бы нет.

— Ну, артист, чего тетку ни разу в театр не взял?

— Приезжай, тетя Клава.

— И приеду. Я девушка легкая, помани — сразу явлюсь. Темпераменту да энергии поболе молодых будет, вон с Сонькой только клопов и давить.

— Ой, бесстыжая! — Дуся замахала руками на Клаву, но та засмеялась своей шутке, сказала с вызовом:

— Думаешь, я хуже Соньки в театрах пойму? Ого! Да я так за халтуру-то всех раздраконю — за голову схватитесь, умолять станете: «Пощади, тетя Клава!»

Огляделась вокруг, поискала кого-то глазами, удивилась.

— Серафима, а где Соня твоя?

— Побежала за фотоаппаратом, решила фотографировать, когда еще все вот так встретимся.

— Ишь ты! — похвалила Клава. — Это дело приветствую. Одни одуванчики собрались. Подует ветерок — и следа не останется.

В дверях опять прозвенело. Галина бросилась открывать, стало слышно, как кто-то обивает ноги, затем раздались голоса.

— Заходите, заходите, — говорила Галина, — мы вас, Александр Степанович и Ника Викторовна, давно ждем.

Ксана бросилась к деду. Он поднял ее, поцеловал, поставил на пол.

— Погоди, погоди, — прогудел мягко, доволен был, что так встретила. — Я с улицы. В снегу весь. Не забыла — и то хорошо.

Юра пробился к Кошечкиным, расцеловался с обоими, помог раздеться.

— Смотри, как ухаживает! — подкинула Клавдия.

— А мы не чужие, — напомнил Александр Степанович. Повернулся к зеркалу, поправил орденские колодки, усы раскидал, отодвинулся, дал место жене. — Именинник где? — спросил он, целуясь с Дусей.

— Телевизор глядит.

Александр Степанович пошел решительно в другую комнату, за ним Ника Викторовна и Дуся.

Сергей Сергеич подался к экрану корпусом, внимательно что-то смотрел.

— Привет ветеранам! — сказал Александр Степанович и потрепал Сергей Сергеича по плечу. — Как самочувствие?

Сергей Сергеич встал на минуту, расцеловался с родственниками и тут же сел на прежнее место, снова уставился на экран.

Кошечкины вышли. Дуся постояла за спиной Сергей Сергеича, раздумывая, не пора ли ему к гостям, но тот забормотал что-то, попросил не мешать. Ладно. Она вышла тихонечко, как и вошла.

…По хлябкой дороге шли войска.

Сергей Сергеич подтянул стул поближе, стал вглядываться в колонну.

Грохотали пушки. Огонь вспыхивал справа и слева. Земля поднималась дыбом. Нельзя было понять, откуда бьют немцы.

Грохот вдруг стих.

…Он шел. Винтовка, противогаз, скатка, — где это было? где? Нет, не помнит. Он шел. И шла рота. Полк. Корпус. Винтовка становилась все тяжелее. Давила на плечи. Тянула к земле. Шею натирала скатка…

Конца не было тем, кто в строю, колонна тянулась. Их перебрасывали на другой участок фронта. «Перебрасывали» — так назывались эти семьдесят километров. Сто семьдесят — так казалось.

Там они были нужнее. Этот двигающийся, измученный корпус должен был решить судьбу фронта. Подкрепление, свежие силы, говорили в штабе.

Они шли. Сначала была усталость. Тупая, бездумная, когда ты не в состоянии понять, что заставляет тебя идти дальше. Не упасть. Не свалиться. А если валишься — тут же подняться и идти снова.