Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Дуся выпила валерьянки, — может, легче станет? — и пошла ложиться.

В столовой было постелено на диванчике, и Дуся прилегла на него. За дверями спали: Сергей Сергеич привычно похрапывал — ей нравился этот ровный и спокойный храпок. Ксаны и вовсе не было слышно — над нею будто ангел летал. Дуся мысленно благословила внучку.

У дверей спала на раскладушке Галина, а может, и не спала, притворялась. То вздохнет, то перевернется, то охнет, — мысли бродят, не успокоишься.

«…Была бы ты маленькой, — думала Дуся. — Посадила бы на колени, пощекотала бы за ухом, пошептала бы сказку…»

А Галина застонала во сне, как не спросить:

— Ты о чем, Галя?

— Ни о чем, мама.

В темноте да в тишине сильнее боль. Клешня сжала грудь, придавила сердце. Охнула бы — так ведь людей растревожишь, все устали.

Дуся села на диванчике, прислушалась. Как бы до кухни дойти? Да и где там лекарства? В шкафу? А если в тумбочке возле Сергей Сергеича? Туда не войти, начнутся переполох и вопросы.

Она свернулась калачиком — коленки к животу, подбородком в грудь, — так сурки спят. И сразу сделалось легче. Болит, но терпеть можно.

Хуже, что сердце дрыгается, точь-в-точь хвост овечий, даже в горле слыхать: стуком стучит, не угонишься. Надо же! Небывалое происходит…

Опять Дуся приподнялась на локте, взбила подушку, повыше легла. Дышать трудно. Нет. Не помогает. Села, Ноги на холодный пол, это приятнее, так и осталась.

— Дусь!

Сергей Сергеич проснулся.

— А?

— Попить принеси.

Слава богу! Пошла по стеночке, — сначала себе капель налила, потом ему стакан кипяченой — и назад, осторожно.

Сколько шла — сказать трудно, но пришла с опозданием, спал уже.

Вернулась на диван вся мокрая. Надо бы Гале сказать, что неможется, так разбудишь — потом совсем не уснет, недавно стонала да ворочалась.

А сердце не успокаивается, болит, передать нельзя. Даже в зубах боль. И в горле. И в челюсти. И в левой руке. Смешно. Зубов нет, а болят окаянные. Рассказать — не поверят.

Темная комната поплыла вокруг головы — то вверх, то вниз — в пропасть.

Все повидала в жизни, все перечувствовала, сколько страданий было — не счесть, а вот такая боль в первый раз, за что же это наказание?!

Ах, Дуся-Дусятка, маетная душа ты! Переживаешь за всех, кладешь на сердце, думаешь, бездонное оно, долготерпежное, нет, — есть дно, заболело — не выдержало…

Ноги застыли на холодном полу, лучше лечь навзничь и больше не двигаться.

Легла. Закрыла глаза. Провалилась. Была ли жива — не скажешь. Глядит в темноту, голова вроде думает, а тела нету. Витает в облаках, гибкое, длинное, не свое.

Позвать на помощь, крикнуть дочь? Ксану разбудишь. Помолчи уж лучше, потерпи — время идет. Ребенок ни в чем не виноват, на нем никакого греха нет.

Да и Сергей Сергеич хорошо умаялся — что его тревожить?

Рассветет, тогда и Галину можно звать. Тогда пожалуйста, а пока — сон дороже денег, все знают.

«Надо же! — удивлялась Дуся, прищуриваясь, разглядывая тело свое под потолком. — Что я там делаю? Обхохочется Клавка: скажет, космонавт какой! А если… я умираю? Голова на подушке, а душа — в воздухе…»

Зажмурилась, чтобы не разглядывать, сказала спокойно:

«Умираю, конечно. Повезло тебе, Дуся. Ребята дома. Собрала, как чувствовала».

Перемогла сильную резь.

«Главное, что Юра приехал. А кому, как не ему, хлопотать с землей да со справками? Галина только плакать горазда…»

Забылась, а когда вернулось сознание, обрадовалась, что еще жива. Рассвет скоро, а тогда, может, и проснется кто…

Только не идет время. Как было темно, так и не развиднелось — мгла да страх!

Подняться бы, шаг шагнуть, не давать с собой справиться. Оторвала от подушки голову и охнула. Как от кинжала боль!

Галина Сергеевна открыла глаза, долго прислушивалась. Часы тикают, идут ровно, успокаивают, а посмотреть время нельзя.

— Мама, не спишь?

Спит, конечно. Галина закинула руки за голову, потянулась. Судя по окну, сейчас не больше четырех. Время зимнее, рассвет поздний…

От аэродрома Юрий Сергеевич ехал в такси. Шофер, молоденький, скуластый, черноглазый, похожий на казаха, угрюмо, как все заканчивающие ночную работу, смотрел вперед, был серьезен и, слава богу, неразговорчив.

Город просыпался. Ехали на работу в автобусах и трамваях, спешили к остановкам те, кому нужно было начинать позднее, «голосовали» опаздывающие, полусонные, с бутербродами в руках.

Водитель косился на пассажира — Юрий Сергеевич не разжимал губ.

Остановился перед Ниночкиным домом, щедро расплатился с водителем, широким шагом опаздывающего человека вошел в парадную, перешагнул разом четыре ступеньки и с ходу нажал на кнопку звонка.

«Меня не ждут!» — злорадствуя, думал он.

Впрочем, он не задумывался над тем, что будет дальше. Он хотел войти, встретиться взглядом с ней, с Кондратьевым, а там все решится само собой…

Он снова позвонил, на этот раз длиннее, настойчивее. Зашлепали тапочки, — ее тапочки, ее походка.

— Кто там? — удивилась она. В голосе было явное недовольство.

— Открой.

— Ты?

Щелкнула задвижка. Он увидел сонное ее лицо.

— Ты? — повторила она. — Разве не улетел?

Юрий Сергеевич шагнул в комнату. Никого! Тогда он повернул на кухню, захлопывая двери решительными движениями. Ни-ко-го!

Ниночка сидела на кровати, с иронией следила за ним. Юрий Сергеевич наконец понял, что она одна, повернулся, испуганный. Боже, что он наделал! Зачем так отвратительно!..

— Прости! — крикнул он. — Я прилетел из дома! Я не мог без тебя! Если бы ты знала, как я страдаю… Прости!

Она только приоткрыла рот — блеснули ровные зубы, — но он понял, что она сказала.

— Мы должны поговорить, — бормотал он. — Не торопись, Нина, не торопись!..

— Уходи, — повторила она.

Он выскочил на улицу и почти бегом бросился не к театру, не к дому, а совсем в противоположную сторону, через пустой сквер, по каким-то улицам, дальше и дальше по дороге, проспекту, опять по дороге, дворами в лесок или сад, — скорее, сад с непротоптанными дорожками, — неведомо куда.

Сначала он торопился, потом шел ровнее, потом медленным шагом. Если бы он умел плакать, он бы заплакал. Он любил ее, как никого в жизни, как не любил Иру, свою жену, по крайней мере с Ирой он муки не знал, не ведал, а здесь — одни страдания.

Он чувствовал, что потерял ее.

Ах, как было хорошо в детстве, маленькому, когда ты мог плакать сколько угодно и тебя тут же утешали и мать, и сестра. Тебя не презирали за слезы — тебя понимали. Нинино лицо все время вставало перед глазами — приоткрытый рог с полоской зубов, во взгляде непрощающая ирония. Конец, конец всему, конец, всему конец!..

Он вошел в свою пустую квартиру, уселся на кухне в пальто и тут же вскочил: в дверях звякнул колокольчик.