Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

— В этом магазине работает мама.

Со мной разговаривал мягкий и тихий мальчик, и было странно, что несколько минут назад он отвечал мне грубо.

— Может, зайдете?

— Нет, я ведь действительно шла к тебе. — Мы остановились. — До свидания, — я подала ему руку. — Так поговорить с Павлой Васильевной?

Он опустил голову.

— Или давай иначе, — осторожно сказала я. — Завтра же, не откладывая, подойдем к ней вместе… Для нее важно, чтобы ты сам…

— Как хотите.

Мальчик не отходил. Казалось, сейчас он что-то мне скажет. И вдруг тетрадка — я ощутила рукой бумагу — ткнулась в мою ладонь. Я зажала ее в кулаке. Завьялов повернулся и бегом бросился на крыльцо.

— Только никому, Мария Николаевна!

Дверь в магазин захлопнулась. Я полистала тетрадь — там были стихи, написанные его рукой. Мы прошли с Вовкой улицу, остановились около фонаря.

Первая строчка удивила меня. Я перечитала ее снова, потом стихотворение целиком.

Я не знала, радоваться или огорчаться, что этот ребенок открылся мне. Как быть с ним дальше? Чем помочь ему?

Я понимала, что сегодня добилась большего, чем могла предположить.

Все эти дни я почти не отходил от мамы. Она прогоняла меня, требовала, чтобы я чем-то занялся, но я не мог. Даже с Прохоренко я виделся только в больничном дворе или в палате. И Люся, и Леонид Павлович приходили ежедневно, всегда с пакетами, и я в шутку говорил, что об их приближении догадываюсь по запаху яблок.

В ночь перед операцией я несколько часов пролежал с открытыми глазами, закинув руки за голову, и с каким-то озлоблением глядел на «Букет сирени». Я раздумывал о безымянном маляре, который взялся не за свое дело.

Мысль Леонида Павловича преследовала меня постоянно, и теперь я невольно думал о хирурге; которому придется завтра оперировать маму. Художник он или маляр? Маляр или художник? Нет, нет, говорил я себе, я не имею права плохо думать о Калиновском.

Неожиданно для себя я приподнялся на локте и перевернул натюрморт лицом к стенке. Пусть так!

Потом надел ботинки, свитер и вышел из номера. На улицу! Скорее на улицу. Больше не могу здесь. Душно…

— Не спится что-то, — сказал я коридорной, когда она удивленно поглядела на меня.

…Ночью Вожевска будто бы не существовало. Дома за палисадниками были размыты, как на картинах импрессионистов. Черные стены едва угадывались сквозь тьму.

Иногда, через большие промежутки, возникали фонари. В их тусклом свете я чувствовал себя неловко, будто актер самодеятельности под юпитерами.

Я сворачивал в маленькие улочки, в узкие переулки, туда, где не было тротуаров, и мои шаги стали совсем беззвучными на мягкой земле.

Тишина окружила меня. И в какую-то секунду мне показалось, что я сливаюсь с ночной пустотой моего городка.

Что я знаю о маме, в который раз спрашивал я себя за эти дни. Почти ничего…

Ей скоро пятьдесят три, а много ли хорошего случалось в ее жизни?

Прошел однажды солдат мимо нашего дома, забыл вернуться…

Потом вырос я, но оказался не лучше солдата. Семь лет не был дома. Уехал в Москву, нашел место под солнцем. Разве помнил я мать в эти годы?

Приезжала, боялась стеснить, ходила боком. Угла, дивана, раскладушки не нашлось для матери у ее единственного сына.

Как я мог! Как я мог!

Неужели только теперь, перед лицом катастрофы, я сумел понять маму?

А раньше? Где был я раньше?

Даже не знаю, как оказался я на берегу Прокши. Далеко от моста, от главной дороги. Ободранный шатер церкви едва просвечивал в темноте, и сквозь него были видны круглая луна и звезды.

А если пойти к больнице? Постоять у окон маминой палаты? Нет, нельзя. Увидит, расстроится. Надо вернуться в номер.

Швейцар в гостинице долго гремел ключами, потом что-то бурчал мне вслед.

Я включил лампу, постоял около перевернутой картины.

По всей поверхности холста была растянута паутина. Несколько секунд я разглядывал геометрическую правильность и красоту паучьей работы, подумал: «Вот это настоящий художник…»

И потушил свет.

Только в кровати я почувствовал страшную усталость, вытянулся и как будто провалился в бездну.

Все утро мы просидели с Люсей в больнице.

Я словно окаменел в эти часы, сидел покорный, готовый ко всему.

Около часа дверь распахнулась, вошел Калиновский.

Мы встали. Это был суд, от его приговора зависело все.

— Ну-с, — Калиновский покопался в карманах, поискал зажигалку, чиркнул.

Я тупо разглядывал его. В колпаке и халате он был почти неузнаваем: энергичный, крепкий, худощавый парень, его годы бесследно исчезли.

— Ну-с, — повторил он с улыбкой и затянулся дымом. — Нам с вами повезло…

Я показал на папиросу. Он протянул мне пачку.

— Опухоль очень большая, но по всему — доброкачественная. Конечно, мы обязаны перестраховаться, я послал срезы на гистологию, но думаю, нового они нам не скажут.

Я сел на стул.

— Значит, жить будет?

Я еще не мог радоваться. Неужели правда?

Потом мелькнула мысль: нужно бежать на почту, дать телеграмму Рите.

И тут же: зачем? И куда телеграмму? В Сочи?

За эти дни я получил от нее две открытки с описанием южной погоды, цен на фрукты, а в конце обязательное: «Как мама? Волнуюсь».

Нет, только не ей, не в Сочи. Придет с пляжа, безразлично возьмет бланк, пробежит глазами.

Я знал все, что будет, представлял каждый ее жест, — это было так знакомо.

И вдруг я невольно подумал о Маше. Вот кто понял бы все, что сегодня случилось. Она же здесь, рядом. Может, пойти, сказать: знаешь, сегодня спасли маму, я все эти дни думал, что она на волоске от смерти. Как это страшно, когда узнаешь, что человек обречен.

Маша, Маша! Нет. Ни к чему это.

Люся взяла меня за плечи, притянула к себе.

— Витька, теперь вы́ходим ее, не сомневайся.

— Спасибо. Спасибо за то, что вы есть.

— Марк Борисович, сейчас придет Леонид и отвезет вас на дачу.

— Я, пожалуй, ей больше не нужен, — сказал Калиновский. — Врачи все знают, я предупредил.

Он пошел к гардеробу.

— Устал, — пожаловался он какой-то сестричке из приемного покоя. — Пришлось основательно повозиться. Редкое чудовище, хотя и доброкачественное. — Повернулся к нам: — У нее можно дежурить.

Я поднялся, чтобы идти к маме.

— Витя, — попросила Люся, — сегодня лучше мне побыть с ней. От женщин в таких случаях больше проку. — Она кому-то улыбнулась.