Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

— Вы переоденетесь?

— Нет, не буду. Заверните старое.

Накидываю пальто. Прощаюсь с Шурой и выхожу.

На улице стемнело. Идти домой? Нет, лучше всего к Прокше.

Спускаюсь к мосту. Невольно думаю, что когда-то по этим же местам разгуливала одна очень серьезная девчонка.

Интересно, что она думала, вот бы вспомнить. У девчонки, говорили, было не совсем хорошо с юмором. Думала так, как читала.

Она, вероятно, рассуждала о смысле жизни и, уж конечно, — о любви.

Кто не мечтает об этом, когда двадцать.

Любовь промелькнула. Жизнь? Жизнь выгибалась такой спиралью, что на ее витках и поворотах не всегда легко было удержаться.

Впереди идут трое: женщина и двое мужчин.

Люсю узнаю по голосу, потом — Леонида Павловича. Третьего не знаю. Уходить поздно.

— Маша! Ты? — удивляется Люся. — И это называется подруга! Целый месяц не была у нас… — Она представляет мужчину. — Познакомься, Марк Борисович Калиновский, великий исцелитель Вожевска.

И, улыбаясь, прибавляет:

— А это Мария Николаевна, моя подруга. Марк Борисович, нельзя ли ее сделать чуть теплее?..

— Медицина все может, — шутит доктор. — Но лучше пусть Мария Николаевна исправится сама.

— А не исправитесь — уволю, — шутит Леонид Павлович. — Правда, как директор я могу уволить только из состава друзей, больше не разрешат профсоюзы.

— Молчи, законник! Пусть Маша отчитается о Вовке. Как он? Нас вспоминает? Леонид постоянно говорит о нем. Чтобы в субботу у нас были. Обещаешь?

— Будем.

Нужно что-то сказать еще, но слова исчезли. Стоим, как актеры у суфлерской будки, ждем, не подкинет ли кто фразу.

— Вот что, — говорит Люся. — Мужчины пускай идут дальше, а нам нужно о своем, о бабском…

Она берет меня за руку и тянет к фонарю.

— Что у тебя там зеленеет? — спрашивает она и приоткрывает полу. — Ого! Новый костюм! Слушай, где ты достала такую прелесть? Уму непостижимо. Не костюм, а праздник.

— Только что купила.

— Где?

— В универмаге, — как-то неуверенно говорю я и скисаю от своей неправды. Сама не пойму, отчего не говорю так, как было.

— Но сегодня я заходила в Центральный.

— Нет, на Ленинградской.

— Там есть какой-то магазин, но универмага…

— Да, в магазине. Зашла случайно…

Люся грозит пальцем:

— Понимаю, по блату. Ну и блатмейстерша, оказывается, ты, Машка! А мне не можешь?

Я краснею. Не очень-то приятно слышать такое, если это даже и шутка.

— Я же сказала где.

— Ладно, схожу, только вряд ли что выйдет.

Люся смотрит на меня со странной улыбкой, будто не может решить: открыть или нет какую-то тайну.

— Не знаю, надо ли об этом, но чтобы потом ты не сказала… Здесь Виктор.

Невольно оглядываюсь. Впрочем, ерунда это. У меня ничего не может быть общего с Лавровым. Все в прошлом.

— Успокойся!

Пытаюсь взять себя в руки.

— Слушай, — умоляю ее. — Только ни слова о Вовке. Ни слова! Я не хочу! Понимаешь, не хочу! Прошло девять лет. Лавров не должен знать об этом.

— Перестань. Неужели ты думаешь, что я могу сказать без твоего разрешения? А потом…

— Что потом?

— Он сам не хотел тебя видеть.

— Вот и отлично, — бормочу я. — Отлично.

Леонид Павлович и доктор уже далеко, что-то кричат Люсе.

— Ну успокойся, — просит она. — И пойдем погуляем с нами..

— Нет, нет, — говорю я, — только не сейчас, Люся. Дела у меня, Вовка…

Я вышла из дому немного раньше. Сегодня сбор металлолома.

На улице горели фонари, но из-за тумана свет их казался неярким. Я не люблю эту пору. Не поймешь, утро на дворе или вечер. И первый урок не люблю. Дети точно еще не проснулись, безразлично глядят на тебя. Их улыбки, ответы, движения — все как в замедленной съемке.

Но сегодня было иначе. Около школы шум, хохот, крики, а у дверей толчея. Какой-то карапуз стоял в стороне и плакал, на него даже не смотрели.

— Ты что? — наклоняюсь я к нему.

— Не пу-у-ускают.

— Кто?

— Ча-асовые. Я забыл пропуск.

— Пропуск?

— Да. Дома у нас уже все закрыто, папа и мама на работе.

Я обняла его за плечи и стала проталкивать к двери. Теперь и я увидела часовых. Это оказались мальчишки из восьмого, рослые и сильные. Они стояли с деревянными ружьями в дверях, и каждый ученик, проходя мимо, накалывал на штык свой пропуск.

В гардеробе Кликина снимала боты, но это, видимо, было непросто. Рядом стоял ее муж, Николай Николаевич, держал туфли.

— Ноги отекают, — пожаловалась она. Стянула один ботик, передохнула. — Вот теперь другое дело. Иди, Коля. Мы с Марией Николаевной поговорим немного.

Мимо прошел Леонид Павлович, развел руками, показывая, что спешит, не может остановиться, и взбежал на второй этаж.

— А я думала, вы вчера к нам зайдете, — сказала Кликина.

Я извинилась.

— Хотела, но не смогла. Не обижайтесь.

— За что же обижаться, голубчик? — удивилась Павла Васильевна. — Я вам очень благодарна.

— Вы?

— Да, за урок. — Она вздохнула. — Страшное дело, голубчик, привычка. Учишь десять лет, тридцать, и тебе начинает невольно казаться, что ты понимаешь ребят чуть ли не с первого взгляда. Вот хвалишь себя: другому нужны годы, а мне час, чтобы оценить ребенка. Но не так это, не так, голубчик. Оказывается, ты стала чуточку черствее, безразличнее. Чуточку, оказывается, меньше их любишь, а себя чуточку больше. И в этом вся причина…

Мне неожиданно захотелось сказать ей о стихах Завьялова. Может быть, я нарушала слово, но Павле Васильевне я могла доверить.

— Хочу вам открыть не свою тайну.

— Не свою? — она поглядела на меня с сомнением. — Может, не стоит?

— Стоит.

Я вынула из портфеля завьяловскую тетрадку и протянула ей. Она открыла страничку, кивнула.

— Сам дал?

— Да, — проговорила я с гордостью, как победительница.

На лестнице нас обогнали Щукин и члены совета дружины. Луков шел рядом с начальником, почтительно выслушивал его указания. Меня окликнул Прохоренко. Я оглянулась. Рядом с Леонидом Павловичем стояла инспектор гороно.

— Вот Мария Николаевна как раз из тех учителей, — будто шутя пожаловался Прохоренко, — кто еще не до конца поддерживает и понимает наше начинание.

— Что же вас не устраивает? — довольно резко спросила инспектор.

Леонид Павлович за меня объяснил:

— Мария Николаевна не может понять, как это мы решились дать детям такую власть.

— Да? — Инспектор кивнула, и усмешка пробежала по ее тонким губам. — Для такого эксперимента требуется недюжинное воображение.

— Скажем, не воображение, — поправил Леонид Павлович, — а смелость.

По коридору под барабанный бой пронесли знамя.

— Мария Николаевна, — попросил Прохоренко, — предупредите учителей, что занятий не будет. Дадим звонок на урок и сразу же объявим сбор в актовом зале.

Учителя готовились расходиться по классам, когда я объявила, что уроки отменяются.