Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Я обернулся.

В дверях стоял Леонид Павлович и тревожно смотрел на Люсю.

— Все благополучно. — Она опередила меня. — Анне Васильевне ничто не угрожает.

Прохоренко шагнул вперед, сжал ладонь Калиновского двумя руками:

— Марк Борисович, спасибо…

Я тихо вошел в палату и остановился возле маминой кровати. Мама была еще под наркозом.

Я наклонился над ней, прислушался к дыханию. Все, кажется, хорошо. Только бледна, лицо без кровинки.

Губами я прикоснулся к ее лбу.

— Миша…

Я огляделся. В палате больше никого не было.

— Миша, — позвала она снова.

Теперь я видел, что мама пристально смотрит на меня.

— Это я… Виктор…

Она глядела на меня не мигая.

И вдруг я понял: мама назвала имя моего отца. Имя, которое ни разу не произносила раньше.

Я попятился, спиной открыл дверь и вышел.

Калиновский был уже одет, ждал меня.

— Ну, как она?

Я был так ошеломлен, что не сразу понял вопрос.

— Как мама? — переспросила Люся с испугом.

— Мама? — Я словно очнулся. — Она еще спит.

Через полчаса мы возвращались с Леонидом Павловичем в Вожевск. Пожалуй, только теперь я начинал сознавать всю значительность происшедшего. «Жива! Будет жить», — про себя повторял я.

Прохоренко ехал не спеша. Объезжал рытвины, бугры, ямы. Несколько раз я поглядывал на него. Он казался озабоченным и усталым, и я невольно подумал, уж не случилось ли чего у него на работе.

— Леонид Павлович, — сказал я. — Мне бы хотелось написать о вас очерк. То, что вы и Шишкин рассказывали о школе, мне кажется чрезвычайно интересным.

Он не удивился, но возразил:

— Эксперимент только начат. Пока не все идет так, как хотелось бы. Спотыкаешься на тех местах, на которых, казалось, и споткнуться-то никак невозможно.

— Тем более. Очерк в газете только поможет вам укрепиться, создаст общественное мнение.

Я чувствовал, с какой жадностью он слушает мои слова и все же не может почему-то решиться.

— Я должен все хорошо обдумать. Критерий у меня один: не помешает ли ваше выступление делу.

— Да чему? Чему может помешать? Разве у вас нет недоброжелателей? Статья, очерк о вас только закроет рты маловерам.

Он пожал плечами.

— А потом, мне и самому выгодно было бы привезти из отпуска очерк. Да что выгодно — необходимо для новой командировки. Понимаете, Леонид Павлович, — я готов был открыть ему все карты, — я мечтаю о новой книге…

Он взглянул на меня.

— О документальной повести. То, что вы делаете, это же бесконечно важно и интересно…

Прохоренко нахмурился.

— Спасибо, — сказал он. — Скрывать не хочу, обстоятельства складываются так, что я не могу отказаться от вашей помощи. — Он тяжело вздохнул. — Я знаю, что каждое дело начинается трудно, но пробивать новое в педагогике — особенно. Вы не все представляете, Виктор. Впрочем, никто, даже Люся, всего не представляет.

Взгляд его становился острым и непрощающим.

— Меня не смущают ваши противники. Даже интереснее писать, если есть с кем спорить.

— Нужно все взвесить, — сказал Прохоренко и улыбнулся. — Впрочем, поговорить нам никто не мешает. Сама идея написать о нашей школе мне нравится.

Я подошла к Завьялову на большой перемене. Он стоял у окна и внимательно глядел на улицу. Там шел первый, совсем не по времени, снег.

Снег падал медленно, крупными, точно взлохмаченными, хлопьями, наискось пересекая в школьном саду деревья. У самого окна, защищенного карнизом, снежинки кружились и будто бы поднимались немного вверх.

Дохнул ветер, взметнул белый хвост, смахнул, как метлой, все, что собралось на подоконнике, оставил ржавый лист железа.

Завьялов взглянул на меня.

— Надо же, — сказал он, — начало октября, а зима.

Я обняла мальчика, притянула к себе за плечи.

— Пойдем к Павле Васильевне…

Он побледнел.

— Боишься?

— Боюсь.

В учительской было накурено. Открыли форточку, но и это не помогло. Учителя не ходили, а будто плавали в дымке. Ближе всех ко мне стояла Нелли, учительница физкультуры, и кокетничала с физиком. Физик был широкий в кости, с плоским, приплюснутым, как у боксера, носом. Седой, плохо выбритый. Нелли рядом с ним выглядела семиклассницей.

Завьялов втянул голову в плечи. Он знал этих людей другими, а точнее, вообще их не знал. Его не замечали. Вошел — значит, нужно.

— Мария Николаевна, может, не сейчас?..

— Держись, — сказала я и слегка сжала Сережину руку.

— Павла Васильевна, мы к вам, — начала я бодро.

Кликина безразлично сказала:

— Неужели? Вот повезло!

Достала пачку сигарет, вышибла щелчком одну и покрутила ее своими толстыми малоподвижными пальцами. Сигарета лопнула. Она выбросила ее, взяла другую.

— Хотели поговорить…

— О чем же?

— Видите ли… — я все еще надеялась, что Сергей заговорит сам. — Он попросил меня…

Завьялов поднял удивленный взгляд, но сразу потупился. Однако этого было достаточно. Кликина ухмыльнулась.

— Наверстывать захотелось… — сказала она так, что стало понятно: хорошего от разговора ждать нечего.

— Да.

— Интересно… А как, прости, ты собираешься это сделать? Можно наверстывать, когда отстал на один день, на два, на неделю, а ты отстал на месяц, плюс самые ничтожные знания прошлого года. А ведь я с тобой занималась.

Она поджала губы и укоризненно поглядела на меня.

— Мария Николаевна, я вам на днях объясняла, почему не верю ему. Вы не первый год преподаете, а все еще считаете любого лоботряса жертвой.

Учителя одобрительно зашумели.

— А жертва — учитель. Сколько я занималась с ним в прошлом году… А результат? Сказать нечего, Завьялов. Молчишь. Глаза спрятал. Так я сама напомню: два месяца оставляла его после уроков. Понимаете, себе, а не ему доказать хотелось, что любой это может осилить, любой! И что, спрашивается, доказала? В этом году запустил еще хуже прежнего. Нет уж, милый человек, на твоем месте я бы сюда не приходила, если, конечно, у тебя еще есть совесть.

Сережа молчал.

— Я вижу, Мария Николаевна женщина душевная, сердечная, — говорила Кликина, — ей всех жалко. А ведь я дословно могу пересказать ваш разговор. Стыдила часа полтора, мамой увещевала — вот, мол, как тяжело ей, бедной. И ты согласился. — Она выпустила изо рта кольцо дыма.

— Так и было, — с вызовом сказал Завьялов.

— Сережа, зачем же…

Отступать я не могла. Не сейчас — значит, никогда. Я повторила:

— Павла Васильевна, а если все же попробовать еще? Я обещаю…

— Вы? Так разве вы не в ладу с алгеброй? Ну, это другое дело. А я все о Завьялове думала…

Я сделала вид, что не заметила ее иронии.

— Я обещаю, что сама буду контролировать его.

— Ага. Это уже не так обидно. Значит, не я одна буду терять время, но и вы? Прекрасно. А что, если попросить еще Прохоренко? И завуча не мешало бы. Тянуть так тянуть.