Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Клиент засвистел еще громче.

— Подождите, — попросила Вера, делаясь невероятно любезной.

Она ушла в мастерскую.

Мне не хотелось быть свидетельницей разговора. Я решила уйти, но тут меня едва не сшиб в дверях дядя Митя. Он открыл журнал, сверил номер и отскочил, словно ожегся.

Потом дядя Митя вертел в руках туфли, он, видимо, их не помнил.

Ничего не сказал. И стремительно скрылся за дверью.

— Мастер вас просит подождать, — перевела пантомиму Вера. — Мастер сейчас исправит.

Мужчина еще пару раз стукнул костяшкой пальца, сел на стул, развернул газету.

Вера пересчитывала выручку, вот-вот должен был прийти инкассатор.

Я вышла в цех. Дядя Митя сидел на липке, работал. Лицо его было злым, и когда он стучал по гвоздю, то, казалось, хотел разбить подошву.

Я подмела вокруг верстака, прибрала обрезки, дядя Митя даже не поднял взгляда.

Мимо меня прошла к директору Вера, попросила не уходить, ей нужно было открыть инкассатору двери.

Клиент читал газету, подчеркивая что-то в передовой шариковой ручкой.

Я опять заглянула в книгу. Цена, артикул. Провела пальцем по строчке и вдруг удивилась: там было записано «бот», то есть ботинки, а дядя Митя чинил «полубот», иначе — туфли.

Я поднялась и пошла с книгой в цех.

— Дядя Митя?

Он сделал вид, что не слышит, стал искать на полу какие-то инструменты.

Я присела.

— Тут записаны ботинки…

Он взглянул на меня. Потом выхватил книгу. И прокуренным указательным пальцем провел по строчке. Хмыкнул.

— Ах ты стерва! — сказал он. Его глаза налились кровью.

Я испугалась. Вот уж не думала, что такой тихий, мудрый человек может стать страшным.

А дядя Митя уже стоял у дверей. В одной его руке покачивались туфли, а другой он сжимал сапожный нож. Походка дяди Мити сделалась рысьей. Он пригнулся и теперь ступал осторожно, бесшумно.

Мужчина увидел его, сложил газету.

Поднялся. И тут же с испугом поглядел на выход. Здоровый крюк удерживал двери.

— Ах ты гаденыш ползучий! — шепотом говорил дядя Митя, приближаясь к клиенту. — Рупь захотел сэкономить? Недорого же ты ценишь свою совесть!

— Позвольте! — клиент пятился к двери. Его взгляд был прикован к руке дяди Мити.

— Нет, не позволю, — словно бы не слыша его, бормотал дядя Митя. — Клоп ты вонючий! Двуногая мокрица! Недоделанная сука! И кто обучил тебя такому?!

Клиент отскочил к дверям и теперь снизу бил что есть силы по крюку ладонью.

Дядя Митя поднял туфлю, просунул сапожный нож под подошву и, поднатужившись, с силой прорезал вдоль нового ранта.

— Нет, — говорил он спокойно. — И не надейся, что я тебя прирежу. Не выйдет. Сидеть за такое дерьмо — очень нужно! Я только исправлю починку. Сделаю как было.

Дверь распахнулась. Клиент мчался через дорогу.

Дядя Митя вышел за ним, размахнулся. Вслед за хозяином полетели туфли. Они долетели до середины дороги, шмякнулись в лужу.

Водитель грузовика скинул скорость, решил — летит что-то живое. Притормозил.

Дядя Митя стоял набычившийся, красный, этакий разозленный дворовый мальчишка.

Грузовик въехал в лужу, подмял туфли, они сплющились, всосали в себя воду и исчезли.

У Юры отъезд намечен на послезавтра. Я позвонила ему — он был на собрании, и Валентина Григорьевна пригласила меня назавтра в гости.

— Все равно вы захотите побыть вместе, — сказала она, — поэтому давайте лучше вечер у нас. Я испеку пирог. — Она засмеялась. — Как человек реальный, я хочу, чтобы и мы — волки — были сыты, и вы — овцы — были целы.

Я вышла из будки и у соседнего автомата увидела Веру. Она стояла, как скрипач, подняв плечо и подбородком прижимая трубку. В руке у нее были театральные билеты.

Улыбнулась, увидев меня, и подала знак подождать.

— Порядок! — сказала она, переводя дух. — Уговорила пойти в театр. Мировецкая, говорят, вещь! Любовь в чистом виде. «Ураган». Кассирша сказала: ураган чувств. — Она подмигнула. — Пусть посмотрит, это полезно…

Я проводила ее на автобусную остановку и вернулась к дому. В комнате сидеть не хотелось. Может, в кино?

Я пошла к набережной и вдруг увидела недалеко от себя худенького человека. Сразу подумала — Алик. Такой же взмах рукой и подпрыгивающая походка.

Он, конечно.

Только теперь я поняла смысл оставленной мамой записки.

«Любаня! — писала она. — Еда в холодильнике. Я у Ларисы».

Кроме холодильника еде быть негде, я бы все равно туда поглядела. Значит, то, что она сейчас у Ларисы, следовало считать главным.

— Люба!

Алик идет навстречу. Размахивается, припечатывает мою ладонь.

— А я только что был дома, никого не застал. Ты не знаешь, где мама?

— У Ларисы.

— Ты ее видела?

— Она оставила записку, для вас, полагаю.

Алик счастлив. Ему трудно скрыть свою радость. Он глядит на собственную туфлю, точно советуется с ней. Потом берет меня под руку и ведет по набережной. Вроде — папа и дочка.

— Я много о тебе думал, — говорил Алик. — Ты молодец, Люба. В жизни ничего не бывает впрямую. Только в школьном учебнике расстояние высчитывается по линейке. В жизни приходится пользоваться лекалом.

Он принимает мое молчание за покорность. Взрослым иногда нужно дать выговориться. На них тяжело давит жизненный опыт.

— Я много думал в эти дни, много. Какие нелепые ходы делает человек в своей шахматной партии…

Он молчит, но я и так понимаю: это о себе и о маме.

— Надеешься сыграть ее лучше — и проигрываешь. Нужно делать элементарный ход: e-2, e-4.

Я молчу.

— Да, — кивает себе Алик, так и не дождавшись моего ответа. — Вихрь распознается по той пыли, которую он поднял.

Худенькая его фигурка полна скорби. Пожалуй, и здорово, что у них с мамой все опять нормально. Она его любит, он, вероятно, тоже.

— Тогда я позвоню ей по телефону? — спрашивает меня Алик. — Или удобнее тебе? Скажешь Ларисе, что я бы к ним подъехал.

— Лучше вы сами. Она вас ждет.

— Думаешь? Я звонил ей на работу, она говорила сухо.

— Ничего. Это для первого раза. Теперь будет легче. Есть кое-какие симптомы.

Он опять советуется с собственной туфлей.

— Я очень, очень виноват перед мамой.

— Так ей и скажите.

Забавно, что я учу его жить.

Алик идет к автомату. Портфель перекашивает его фигуру. Медленно набирает номер, что-то быстро начинает говорить в трубку, потом… я вижу на его лице виноватую тихую улыбку…

С утра в мастерской царило победное настроение. Обсуждали вчерашнее, кричали, грозили прохиндеям и хохотали. Дядя Митя был как прежде невозмутим. Глядел на сапог с пристальностью и вниманием натуралиста, поймавшего невиданную бабочку. Потом его рука потянулась к инструментам.

Вера принимала сандалеты у молодого с глубокими залысинами высокого мужчины, покачивала головой. Ремонт, кажется, требовался солидный.