Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

— Можешь отнести, — глухо сказал он. Сложил на груди руки и застыл. — Кажется, я ему больше не нужен.

Владимир Федорович стоял в дверях со связкой картин и улыбался. Передо мной был победитель, мальчишка, этакий разухабистый счастливчик, которому повезло так, как никому в жизни.

Он вроде бы заметил что-то в комнате, прошелся по коридору, заглянул в кухню, всплеснул руками:

— Как у нас чисто!

Вернулся, поставил картины, сказал, блуждая рассеянным взглядом:

— Спасибо, спасибо!

Подумал о чем-то своем и спохватился:

— Как папа?

— Уснул.

Развязал узел, скрутил веревку и, что-то мурлыча под нос, стал вешать работы. Я не выдержала:

— Ну что же вы молчите? Рассказывайте. Понравились комиссии ваши картины?

Он иронически поглядел на меня:

— Нет, конечно.

Я растерялась.

— Что же они сказали?

— Спросили, — уточнил он, — где я учился.

— А вы?

— Ответил: нигде не учился. Как Ван Гох. Так и произнес нарочно: Ван Гох.

Он искренне и долго смеялся. Потом поднял портрет Ларисы, нашел для него место, повесил. Отступил и с удивлением стал разглядывать его, точно увидел впервые.

— Нет, плохо! Очень плохо! Теперь я напишу иначе. Вчера, оказывается, я ничего не понял.

Он улыбнулся, приложил палец к губам, точно попросил меня сохранять его тайну.

— Она была там… В коридоре художественного совета… Какие-то свои дела привели, — махнул рукой, будто бы понял всю неправдоподобность таких объяснений. — Впрочем, это неважно. Возвращались мы вместе. — Поглядел на меня снова и прибавил: — Мне кажется, она удивительный человек.

…Солнце утекало за горизонт, когда я встретила Юру. В доме зажгли свет. Вспыхивали желтым то одни, то другие окна.

Валентина Григорьевна задергивала шторы в кабинете, а на балконе стоял Леонид Сергеевич, курил.

Юра уже не помнил обиды, схватил меня за руку и потянул за собой.

Мы перебежали дорогу. Пересекли пустырь. Может быть, Леонид Сергеевич нас видел.

Пожарная каланча оказалась правее. Мы прошли мимо коттеджей, потом дворами — к кладбищу.

Без Юры я никогда бы не решилась зайти сюда так поздно, А вот с ним — не страшно.

Промчались по тропинкам, дальше и дальше, пока с дороги не перестали доноситься звуки проходящих трамваев.

Ранней осенью и поздней весной мы любили приходить сюда классом, иногда даже смывались с уроков. Все здесь было знакомо.

Нашли скамейку на холме, около старой березы.

В ее высоких ветвях запутался месяц, зацепился рогами.

Эту речушку мы называли Желтуха, никто и не знал другого ее названья.

Сели.

Юра положил голову мне на колени, глядел в небо. Я погладила его волосы, провела ладонью по лбу, по губам, он поцеловал мою руку.

А я внезапно вспомнила его в пятом классе. Серьезный, высокий мальчик. Его прикрепили ко мне, и он оставался после уроков, объяснял задачи.

— Ну что тебе непонятно? — покрикивал он, теряя терпение.

Дома я плакала. Вскакивала ночью и в какой раз бралась за задачник.

Мама ругалась, тушила свет — я не давала ей спать.

Тогда я пряталась в ванной, повторяя про себя условие: «Велосипедист, — пыталась понять я, — едет из пункта А в пункт Б».

Мне начинало казаться, что велосипедист — Юрка. Чтобы его догнать, я прибавляю скорость.

Юрка жмет что есть силы. Иногда оборачивается, машет рукою. Это получается вроде подначки.

— Юр-ка-аа!

Меня будит мама.

— Почему ты спишь в ванной? Захотела получить воспаление легких?

Утром я действительно заболеваю.

Теперь Юрка приходит ко мне домой, садится, строгий, на табуретку, раскрывает тетрадь.

На мне лучшее платье в горошек, я нарядилась перед самым его приходом. Хочется, чтобы он заметил. А он бубнит свое, требует, чтобы я решала.

А вода переливается из бассейна в бассейн. По дороге едут велосипедисты.

Юрка повторяет одно и то же. Он решил добиться успеха.

Я глажу его волосы и вспоминаю, как однажды я все же решила задачи. Он был так рад! Встал довольный, подал мне руку, сказал: «Больше я тебе не нужен». — «Нужен, нужен!» Нет, он этого тогда не услышал.

С работы пришла мама и не могла понять, отчего я плачу.

Во сне опять мчались велосипедисты, труба была одного размера, в другой трубе сечение оказалось в два раза меньше, а электричка быстро догоняла пешехода, который вышел из дома на три часа раньше…

Домой мы возвращаемся во втором часу ночи. Переходим дорогу, останавливаемся на перекрестке. Юрка целует меня. Я совершенно беспомощна перед ним.

Бежим тем же путем: между домами, по пустырю, пожарная каланча левее.

Около дома стоят двое. Я их узнаю — это Леонид Сергеевич и Валентина Григорьевна. Они всегда беспокоятся за сына. Он для них по-прежнему ребенок.

— Хочешь, я им скажу, что мы любим друг друга?

— Нет, не нужно.

А у меня мама давно спит. Свет в окне погашен.

Домой идти не хочется. Нащупываю ключи в кармане и иду на набережную.

Девчонки нарисовали классики на асфальте и оставили стеклышко в первой клетке.

Встаю на одну ногу и гоню стеклышко из квадрата в квадрат. Когда-то я умела играть в классики лучше всех в нашем дворе и уж, конечно же, лучше Юрки.

Владимир Федорович сидит на той же скамейке, будто бы уже несколько дней он отсюда не уходил. Вскакивает при моем приближении. Не удивляясь, отвечает на вопрос об отце:

— Федор Николаевич? Спасибо. Ему лучше. Нет приступов. Надеюсь сегодня ночью снова поработать. — Он бросает торопливый взгляд в сторону наших окон, спрашивает: — Ваши спят?

— Спят, — отвечаю, понимая, что «наши» — это Лариса.

Вдоль Невы идем молча. У каждого свое на уме. Разговаривать не хочется, но и разойтись не выходит. Я будто бы чувствую на своем лице Юркину ладонь, ощущаю ее запах. Иногда поглядываю на Владимира Федоровича. У него странная улыбка.

— Владимир Федорович, — прошу я, — расскажите о Федоре Николаевиче…

Он останавливается. Видимо, вопрос застает его врасплох, смотрит на меня с сомнением.

— В первые дни войны отец попытался попасть в армию, но его не взяли, — наконец говорит он. — Посчитали негодным к службе. Нас же с мамой еще в июле отправили в эвакуацию.

Помолчали.

— Когда в Ленинграде начали умирать с голоду, отец стал обходить квартиры своих учеников. К январю сорок первого у нас дома поселились три девочки, у которых все умерли. Знаешь, что отец понял? Хочешь выжить — найди общее дело. И он создал домашнюю школу. Повесил расписание занятий. В коридоре бренчал колокольчик. Он заставлял их учиться. Правда, ему пришлось сократить время уроков — больше тридцати минут не получалось. Потом такая же перемена. И журнал он завел, тот самый. Ставил только «отлично». Девочкам отец говорил, что ходит в далекую школу давать уроки. Он говорил, что в той школе ему платят хлебом. А было, Люба, иначе. Отец шел через весь город, в дом, где в блокаду припеваючи жили люди. Бывало, к сожалению, и такое. Ничего особенного эти люди собой не представляли. Мать и две дочки. Одна была маленькая, вторая в седьмом классе. Мать этих девочек работала в столовой, с едой у них был полный порядок. Отец преподавал старшей, а за это ему давали кусок хлеба.