Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Настроение подпорчено. Мы выходим на улицу около одиннадцати. Горят фонари. Из открытого окна ревет музыка. Какой-то общественник-доброволец веселит набережную.

Два амбала, Гриша и Дима, неспособные сопротивляться джазовым ритмам, трясут шарообразными головами, шаркают подошвами по асфальту.

Игорь прощается. Вера идет его провожать, а мы остаемся. Глядим в тихую воду, и я сразу же забываю, что случилось за этот вечер.

Оборачиваюсь. Свет горит во всем доме. Только у меня темно.

Мы глядим друг на друга.

Юра обнимает меня, словно что-то поняв, и целует в губы.

Потом мы бежим через дорогу. Минуем магазин — десяток подслеповатых окон. Телефонную будку — двери в ней распахнуты настежь, трубка висит, рычаг согнут. Песочницу. Деревянного змея. Качели…

Я делаю сейчас то, чего не должна делать?

Меня охватывает страх, но я бегу скорее. В парадную. Мимо лифта. Пешком — вверх.

Я боюсь остановиться. Юркино дыхание рядом. Совсем близко.

Потом он обгоняет меня. Перекрывает дорогу. Пытается задержать. Я вырываюсь.

— Отстань! Прошу, Юрка!

Смех мешает бежать. Задыхаюсь от смеха.

У Федоровых дверь приоткрыта, — вижу полоску никелевой цепочки. Рядом двери, обитые гранитолем, кожей, двери с оптическими глазками, двери, двери…

— Ах, ты так! — кричит Юрка. Его руки обнимают меня. Я отталкиваю. Хохочу. Отбиваюсь.

— Постой, постой! — задыхаюсь от его поцелуев. — Подожди, Юра!..

Вбегаю в квартиру. Шарю по стене. Торопливо ищу выключатель. Он же был здесь, на этом месте. Правее от косяка.

Юрка поворачивает меня.

Голова идет кругом. Чувствую себя беспомощной и слабой. Сама не могу понять: чего я плачу?

Он что-то бормочет. Я чувствую только его руки.

Ветерок треплет занавеску. Она струится, как лента. Уличный свет рвет ее на лоскуты. И я отчего-то успеваю подумать, что может быть это и есть с ч а с т ь е?

И вдруг звонок в дверь.

Юра отстраняется, отступает.

Торопливо застегиваю кофту. Ах, как дрожат руки! Пуговица скользит, не удержишь в пальцах, не слушается совсем. Кому нужно идти к нам ночью?!

Вспыхивает свет. Мы виновато глядим друг на друга.

Юра шагает к двери. Распахивает. Мы выходим на лестницу: никого.

Я неожиданно улавливаю щелчок французского замка этажом ниже. Федоров?

— Не могло же нам показаться? — бормочет Юра.

Он опять обнимает меня. Но я отстраняюсь.

Мы становимся будто бы дальше друг от друга.

— Иди, — говорю ему. — Уже два часа ночи. Тебя, наверное, ждут дома.

На следующий день мама явилась домой с чемоданом. За несколько дней, пока я ее не видела, она осунулась, постарела — ей стало все сорок, не меньше.

По опыту я знала: вопросов лучше не задавать. И так ясно, поссорилась с Аликом.

По комнате мама ходила быстрее, чем обычно, резко отодвигала стулья, будто они специально были поставлены в неудобных местах, несколько раз с треском захлопывался холодильник. Нужна была зацепка для скандала, но я не давала повода.

— Какой лед в морозильнике! — наконец подала она голос. — Неужели нельзя вовремя поставить на таяние?! Холодильник не два рубля стоит… — Она тут же хлопнула крышкой хлебницы, крикнула мне: — Кирпич, а не булка! И вообще нам не хватит на утро…

— Завтра воскресенье.

Я пожалела. Нужно было молчать, но теперь поздно.

— Да, конечно, — отозвалась она, — ты будешь спать, а я побегу за хлебом.

Она вынимала вещи из чемодана, нервно их встряхивала и шла к шкафу вешать. Ах, как худо ей было!

Шкаф она закрыла на ключ, подергала дверцу и пошла стелить постель.

— Еще девять…

— Спасибо за информацию. Почитаю в постели. Имею я право выспаться?

Накинула халат, пошла в ванную мыться.

Я подумала, что самое безопасное для меня — уйти из дома. Или ложиться спать. Хоть бы пришел кто… Я услышала удар лифта на этаже и тут же бросилась на звонок к двери.

— Открой, открой, — с прежним злорадством сказала мама, юркнув под одеяло, всем своим видом показывая, что приход моих друзей ее не касается. — К кому еще могут приходить ночью?!

Наверно, у меня было огорчение на лице, потому что первое, о чем спросила Лариса: не случилось ли чего?

Она прошла в комнату, удивленно поглядела на маму:

— Заболела?

— Нет, устала.

Лариса кинула авоську на стол, подошла к маминой кровати и начала стягивать с нее одеяло.

Мама изо всех сил держалась за края руками.

— Вставай, вставай! — говорила Лариса. — Не куксись! Что, у вас это первый раз в жизни? Слава богу — ругались неоднократно.

Она отбросила одеяло на край дивана.

— Я тут кое-чего захватила, — говорила она, выкладывая на стол хлеб, плавленый сырок и две пачки пельменей.

— Спасибо, — плаксиво благодарила мама. — Очень кстати. Прихожу домой, а есть нечего.

— Я была уверена, что все пригодится. Одинокие бабы — это не мужичок-холостяк.

Она уже была на кухне, гремела посудой.

— Да брось ты переживать, Анна! — кричала она, не обращая на меня внимания. — Он же дерьмо, ты знаешь. Сам прибежит, не сомневайся. Чего он без тебя стоит?!

Вошла грозная, с полотенцем, вытерла руки и стала убирать постель. Мама показала на меня глазами, попросила замолчать.

— Взрослая она, — сказала Лариса. — Рабочий класс. Разве от нее скроешь?

На столе уже стояли чашки, пахло крепким чаем. Ужин обещал быть отменным.

Я еще подумала, великое дело — легкий человек!

Тяжелый человек — обязательно ноша, даже если он трижды порядочный.

У одной маминой девочки есть порядочный, но тяжелый молодой человек. Придет в экскурсионное бюро и начинает произносить длинные речи. И все сразу становятся умными до чрезвычайности, узнать невозможно. Уйдет — и людям за себя стыдно. Не то говорили. Молчат. А потом как прорвет: жалеют девочку.

Другое дело — Лариса! С ней весело и спокойно. И главное, не требует она платы за свою легкость: какая есть — такая есть, и все тут.

Легкий, человек если и огорчен сам, то не требует, чтобы с ним вместе грустили.

Для тяжелого человека чем больше сочувствующих, тем больше удовольствия он получает от своего горя.

Даже не заметила, как наладилась у нас обстановка. Лариса сидит за столом — нога на ногу, сигарета в зубах, покуривает, пускает в потолок колечки.

— Мало ли с кем ты его увидела.

— Что ты говоришь! — волнуется мама. — Разве женщине нужна особая информация, чтобы понять все…

— И это ерунда! — разбивает маму Лариса.

— Но двадцать пять лет — не сорок!

Лариса откидывает волосы, и я чувствую, как сноп искр разлетается вокруг. Ее взгляд делается острым, чуть ли не злым, эдакий испепеляющий луч пронзает маму.

Лариса встает: шаг становится нервным, коротким, в глазах — возмущение.

— Молодость?!. — спрашивает она, словно что-то оскорбительное брошено мамой. Переворачивает стул, садится на него верхом, придавливает подбородком спинку. — Вот перед чем пасовать мы не имеем права. Нет! И если мужчина сдался перед молодостью — он подонок. И это его, а не тебя ждет кара. Сколько я уже видела такого!