Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Владимир Федорович передохнул, скосил взгляд на меня, точно хотел понять: нужно ли мне то, что он говорит?

— И этого куска хватало на всех?

— Нет, конечно. Он еще менял вещи. Моя бабушка была известная артистка, от нее оставались какие-то кольца, серьги, мама этого никогда не носила. Мы не думали, что это нам когда-нибудь пригодится… Девочки говорили, что отец уходил в «сытую школу».

Владимир Федорович замолчал. С воем пронеслась «скорая помощь», близко вильнула на Неве моторная лодка, простучала, как мотоцикл, потом снова все стихло.

— В том «сытом доме» отец отдыхал в кухне. Пил чай с сахарином. Съедал кусочек хлеба и тогда начинал заниматься. Возвращаясь, он думал, что скоро не на что станет выменивать продукты. В конце концов из всех наших ценностей осталась картина Репина, портрет моей бабушки-артистки. У него сначала отказались брать эту картину, потом, когда другого не стало, все-таки согласились.

…В тот день путь отца домой был невероятно трудным. Он брел из последних сил. Отдыхал в сугробах. Он бы уснул и замерз, но вспоминал о детях и поднимался.

Владимир Федорович вдруг сказал:

— Когда я становлюсь к мольберту, то часто преодолеваю желание написать человека, бредущего по мертвому городу. От сугроба к сугробу. И тогда я пишу свои натюрморты…

…В портфеле лежали половина хлеба и концентрат пшенки. Только к ним нельзя было прикоснуться. Это был хлеб для детей.

…Я часто думаю, что в человеке есть что-то такое, чего разумом понять невозможно. Отец умирал на снегу, плакал от собственного бессилия и шел дальше, нес хлеб детям. Вот что означает его фраза: «Я быстро шел к дому».

У последнего поворота отец уснул в сугробе, но очнулся от взрывов. Начался обстрел. Отец заставил себя подняться и заспешил к детям. Он уже добрался до дома, когда почувствовал: чего-то в руке не хватает. Портфель! Он остался в сугробе. Пришлось возвращаться.

…И вот чудо! Портфель так и лежал на месте! А там концентрат и половина кирпича хлеба. Отец нагнулся. И вдруг взрыв. Его ударило камнем. А когда он пришел в себя, то увидел, что стена его дома падает. Потом стала оседать крыша. Она проваливалась вовнутрь. Дом становился кучей щебня. Горой. Могилой.

— …Вот и все, — спустя какое-то время сказал Владимир Федорович. — Больше никогда не нужно об этом.

Он протянул мне руку и быстрым шагом пошел через дорогу, точно спасался от своего же рассказа.

Я долго стояла у парапета. Мысли исчезли. В душе было смятение.

На середине Невы буксир тащил баржу. В разведенный пролет моста протиснулся кран. Громко, рассыпаясь на разные голоса, прокричал в мегафон боцман.

Стало холоднее. У Федоровых в одной комнате горел свет. Вероятно, Владимир Федорович работал. Это было единственное окно в доме, где не спали…

Вавочка постоянно торчит на кухне. Я ему нравлюсь. Он смеется даже тогда, когда я говорю серьезно.

Одевается Вавочка сверхмодно. Клеши, туфли на высоком каблуке и кожаная куртка, знатный такой куртончик, как он уважительно называет свою одежду.

Девушки-ушивщицы заметили в нем перемены, посмеиваются. Вавочка злится и называет их дурами.

— Хорошо пахнет, — делает комплимент Вавочка. — Отменная ты повариха, Люба. Выходи за меня замуж.

— Ты любишь не меня, а то, что я готовлю, — посмеиваюсь я.

Положение спасает дядя Митя. Он приходит, чтобы пристыдить Вавочку, но, выгнав его, сам остается на кухне.

Открывает форточку. Садится, задумчивый, на табуретку. Прикуривает. Обгорелую спичку аккуратно укладывает в коробок. Потом делает глубокую затяжку и медленно выпускает дым на улицу. Говорить он не торопится. Поглядывает искоса в мою сторону. А я одним ударом ножа разваливаю вилок капусты, мелко и быстро ее шинкую. Нарезаю лучок, тру морковку, — все это тушу отдельно на сковородке.

— Хочешь, я тебя обучу сапожничать? — говорит дядя Митя с улыбкой. — У тебя талант в руках.

— Тогда Вавочка будет готовить?

Глаза у дяди Мити становятся искристыми, смех вспыхивает в них.

— Он наготовит! Все попадем в больницу…

Мне некогда прерываться. Сковорода накалилась, шипит, шваркает — только успевай помешивать.

Я действую быстро: убавляю огонь, снимаю шумовкой накипь, добавляю соли.

— Отменные щи! Пальчики оближете, дядя Митя.

— Хорошо о себе говоришь, — щурится дядя Митя. — Не знать своей силы плохо. А стесняться ее — еще хуже. Все настоящие мастера гордились своей силой и знали себе цену.

Он докуривает сигарету, придавливает ее о коробок и несет в мусорный ящик. Потом не спеша возвращается к верстаку.

Дверь из кухни открыта. И от плиты я вижу сгорбленную его спину, металлическую «лапу», которую он держит между ног, молоток в руке…

Я застываю с поварешкой, забываю о деле. Дядя Митя исполняет соло. Это партия виртуоза.

Иногда он поднимает голову, перехватывает мой восторженный взгляд и, не улыбаясь, продолжает свою работу…

Время приближалось к закрытию. Очередь тянулась по всему вестибюлю. Я села писать квитанции, а Вера принимала обувь, неторопливо разглядывала ее, диктовала артикулы и цены.

Последним стоял полный мужчина с бритой головой-шаром. Я отметила его глазом и попросила предупреждать приходящих, чтобы больше не занимали.

Мужчина кивнул, пригладил голову ладонью, вроде бы причесался.

Около прилавка я его вспомнила снова. Он аккуратно развязал шпагат, намотал его на палец, спрятал веревку в карман.

Я пошла закрывать дверь — рабочее время кончалось.

— Что у вас?

Вера взяла туфли, осмотрела их и села писать квитанцию.

Она писала столбиком цифры, подкидывая костяшки на счетах, а клиент отстукивал по прилавку согнутым пальцем.

— И сколько? — сдержанно спросил он.

— Рупь семьдесят четыре, — записала Вера.

— А я уж думал — семьдесят четыре, — пошутил клиент.

Вера засмеялась:

— Я бы взяла, только вы не дадите…

Он улыбнулся.

— А директор у вас есть в прейскуранте?

— Весь вышел, — отшутилась Вера. Ей, кажется, нравился такой юмор.

— Тогда вместо него пригласите жалобную книгу.

Он вроде бы еще улыбался, но взгляд стал металлическим и стылым, как у безволосой гуттаперчевой куклы.

— Зачем? — удивилась Вера.

Кажется, она только теперь заметила, что клиент не шутит.

Он вынул из нагрудного кармана корешок квитанции и положил на прилавок.

— Узнаете?

— Да, это наша, — сказала Вера и удивленно поглядела на туфли.

— А теперь посмотрите, когда вы мне их вернули.

Он ждал, когда она перелистает книгу, снова постукивая костяшкой пальца.

Наклонился, когда она отыскала графу, сложил губы в бантик и засвистел ей в самое ухо.

— Странно. Туфли чинил дядя Митя. Мы их вернули на той неделе.