Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Она теснила меня на лестницу, выдавливала грудью, и я невольно стала отступать назад.

В комнатах горел свет. Сквозь матовые стекла в дверях я видела силуэты людей. Какое-то торжество отмечали Кораблевы. Из-за шума никто не обратил внимания на мой приход.

— Ничего не поняла, — сказала Валентина Григорьевна строго. — Кто умирает? И почему ты ко мне? Я не лечебник, а главный врач, администратор. Для этого существует «скорая помощь».

— Сейчас вызову! — крикнул Леонид Сергеевич. — А ты успокойся. Нельзя так, Люба.

Он держал рюмку, поставил ее на столик, пошел в кабинет.

— Как же так?! — я все еще не понимала. — Вы же врач. Вы должны. Мы теряем время…

— То, что я должна, я знаю, — спокойно сказала Валентина Григорьевна. — Я сделаю, не волнуйся. Остальное ты скажешь врачу «скорой».

В ее голосе появились административные нотки.

— Нет! — крикнула я. — Мне не хотелось… Но раз на то пошло, я вам напомню… Вы, Валентина Григорьевна, просто этого старика забыли. Он, наверное, здорово изменился. А ведь это он бывал в вашем доме в блокаду и менял ценные вещи на хлеб. Это ведь он давал вам или вашей сестре уроки, и вы платили ему кусочком хлеба.

Она поглядела на меня как на больную.

— Что ты говоришь, Люба, опомнись!

Она прикрыла дверь поплотнее, повела плечами и с еще большим удивлением уставилась на меня.

— Может, тогда вы вспомните другое, — говорила я плача. — Вспомните историю того портрета, что у вас на стене. Ваша мать выменяла его в блокаду…

— Ерунда какая-то! — сказала Валентина Григорьевна и невольно оглянулась… — Или ты сошла с ума, наговорившись с ними, или… В блокаду я действительно жила в Ленинграде, но мне было шесть лет. Сестры у меня нет. А портрет этот не наш, он был куплен после войны. Больше я не хочу с тобой разговаривать, хватит. У меня гости, как видишь.

И тут распахнулась дверь и в коридор стали выходить люди. Захмелевшие, улыбающиеся, хохочущие. Они окружили нас, каждый что-то кричал — они шутили.

— Вас ис дас? Что хочет этот очаровательный ребенок?

— Чем вам помочь, юный друг?

— Идите, идите! — Валентина Григорьевна замахала на них руками. — У Любы заболел сосед. Леонид вызывает «скорую помощь».

В ее голосе не было раздражения. Она словно забыла уже о нашем разговоре.

— Я сообщил адрес. — Леонид Сергеевич вышел из своего кабинета и снова взял рюмку. — Встречай, Люба. Я не знал номера квартиры.

— Люба — одноклассница нашего Юрки, его друг, — сказала Валентина Григорьевна.

— Подруга, — многозначительно поправил кто-то.

Они веселились.

Я побежала вниз. Я будто бы окаменела. Что-то холодное и страшное почудилось мне в их пьяном смехе.

И еще одно не давало покоя: неужели это другая семья, другая история — ведь все так сходилось…

Нет, нет, это потом. Главное — Федор Николаевич.

На улице я вспомнила еще про один автомат и набрала ноль-три. Вдруг обманули, не вызвали?! Оказалось, машина уже вышла.

Автобусик «Раф» повернул во двор, остановился у нашей парадной.

Я бросилась через садик. Молодой врач с усталым лицом стоял около кабины, из кузова вылезали фельдшера. Я взяла у них сумку с лекарствами, бросилась на лестницу.

— Скорее! — торопила я. — Он умирает…

Они пошли быстрее. Потом мы ждали лифта — кто-то поднимался вверх, — и я с удивлением глядела на их спокойные лица.

Дверь у Федоровых была распахнута. Медики прошли друг за другом по коридору, остановились над креслом, в котором лежал сползший, длинноногий, недвижный Федор Николаевич. Волосы его растрепались, торчали клочья — от виска вверх по черепу тянулся зубчатый шрам.

Врач встал на колени. Приложил трубку к сердцу, еще раз. Поднялся.

— Сердцебиения не слышу.

Он говорил так, будто бы вся его задача состояла в регистрации смерти.

— Сделайте что-нибудь! — крикнула я, на что-то еще надеясь.

Он поглядел на меня странным взглядом, попросил спички. Чиркнул. Поднес к зрачкам и опять покачал головой.

— Поздно.

— Можно попробовать, — робко сказал фельдшер, ему хотелось меня успокоить.

Врач поглядел на него, пожал плечами.

— Ладно. Сделай адреналин в сердце.

Я вышла на кухню. Мысли исчезли. В голове пустота. Умер, говорила я себе, но что это такое — не ощущала.

Как же так? Сидели вместе. Пили чай. Говорили. Потом я сказала о портрете, потом…

Из комнаты доносились голоса. Я не вслушивалась.

Скрипнула дверь. Фельдшер робко позвал меня.

— Уходим, — сказал он. — Закройте за нами.

Они стояли мрачные в коридоре, опустив глаза, разговаривать никому не хотелось.

— Завтра пойдете в поликлинику, — сказал врач. — Он, вероятно, состоял там на учете. Получите справку. Это необходимо для кладбища.

— Я передам.

— Вы не внучка?

— Соседка.

Они вздохнули.

— Тело мы перенесли на кровать, — сказал фельдшер.

— Спасибо.

Хлопнул лифт. Какой-то гуд шел из шахты, наконец голоса стихли.

Я почему-то вдруг вспомнила о Вере. Казалось, все было давным-давно, в прошлом веке.

Потом я прошла к Федору Николаевичу. Старик лежал на кровати. Под простыней вырисовывался его профиль. Рядом на стульях громоздились подушки. Слезы сами текли из глаз, чертовы слезы! Что же я скажу Владимиру Федоровичу?! Как погляжу на него?!

Стараясь не скрипеть половицами, я вернулась на кухню. Остановилась у окна. Может, я разучилась думать?

Кухонная лампочка без абажура отражалась в стекле, даже волосок ее был хорошо виден.

Свет расползался кругами, рябил, образовывал многоцветные кольца.

Я смежила веки. Круги задрожали, Зыбко колыхнулся воздух. И я увидела Федора Николаевича, бредущего по мертвому городу. Темно. Он идет согнувшись, падает, ползет на коленях, засыпает и остывает в сугробе. Я будто бы услышала его голос: «В сугроб, в сугроб!..»

Свет трепещет — кажется, я плачу. Рушится стена, летят камни.

И тут я почувствовала, что на меня пристально смотрят. Обернулась. Напротив, прислонившись к дверному косяку, стоял Владимир Федорович. Его берет и праздничный бант выглядели теперь нелепо.

— Люба! — произнес он таким шепотом, что мороз пробежал у меня по коже. — Как это случилось?!

Он больше ничего не мог сказать.

— Я пыталась помочь… Я вызвала «скорую», когда приступ… Все так быстро…

Он выпрямился и, стянув берет, снова пошел в комнаты. Я — за ним. Не дошла. Больше, пожалуй, я здесь была не нужна…

Фонари на набережной погасли. Мне казалось, что темнота — это моя защита.

А может, я тот человек, у которого детство кончилось сразу — раньше я об этом где-то читала.

И вот что еще мне пришло в голову: взрослость — это не возраст. Сколько немолодых людей так ничего и не поняли в жизни. Они считают, что годы — вроде ступеней и путь по ним, как по легкой лестнице…