Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

О чем он? Чего он хочет?

Старик поднимает на меня глаза:

— Видела?

— Кого?

— Володю?

— Конечно.

— И что скажешь?

Теряюсь. Что я могу сказать?

А он сел, приблизил ко мне лицо и нервно, блуждая глазами, шепчет:

— Все. Все. Он от меня уходит.

— Никуда он не уйдет, — пытаюсь я утешить Федора Николаевича, — Владимир Федорович всегда будет с вами.

— Но она!

— Лариса прекрасный человек, честное слово! Друг. И вам она станет другом…

Он цепко сжимает мое запястье.

— Давайте пить чай, — я будто бы не замечаю его волнения. — Заварю свежий. Вам покрепче? Нет, наверно, не стоит…

Что-то меняется в его взгляде, появляется теплый лучик.

— Ты говоришь — неплохая?

— Хорошая, Федор Николаевич!

— Ставь чай, Люба! Чаю мне захотелось.

Он смеется, и я удивляюсь такому неожиданно легкому и светлому его смеху. Как хорошо, что поверил!

Я бегу на кухню, нарочно громко перебираю ложки, стучу крышкой чайника, — пусть слышит, что я тороплюсь, готовлю.

И все же одна мысль меня не отпускает: нужно спросить о портрете.

Чайник уже теплый. Пока я кручусь и открываю кухонные тайники, раскладываю печенье, крышка начинает звенеть и прыгать. Разливаю. И, позвякивая чашкой, направляюсь в спальню.

Помогаю сесть Федору Николаевичу на кровати. Надеваю ему на ноги валенки. Поправляю подушки. Подкладываю салфетку. Мне самой правится, как я с ним нянчусь.

— В блокаду со мной жили три девочки, бывшие мои ученицы, — говорит Федор Николаевич, и я делаю вид, что впервые об этом слышу. — Они учились в шестом классе. Ты-то постарше?

— Я уже кончила десять.

— Теперь в институт?

— Нет, провалилась.

Он все забыл.

— Ничего. Бывают трагедии и пострашнее. Время исправит. Главное — время.

Он пьет чай с удовольствием, я держу перед ним блюдце с печеньем.

— В блокаду у меня жили девочки, — говорит он снова. — Помню, у них была новогодняя елка. В театре. Я был вместе с ними. Шла оперетта. Ох, как же они смеялись! В жизни не видел я лучшего смеха.

Слезы текут по его щекам, утопают в бороде.

— …Потом их повели во Дворец пионеров. Кормили обедом. И представляешь, мои девочки не съели ни ложки. Переложили и суп, и кашу в банки и принесли домой. Они хотели накормить меня, Люба…

Он словно перестает меня видеть, зрачки покачиваются, как при первой встрече, не могут остановиться.

— Я менял все, что у меня было. Мамино колье. Кольца. Дарили поклонники ее искусства. Кольца лежали в шкафу. Моя жена модничать не любила.

Он глядит в мою сторону, ждет вопроса и вдруг добавляет:

— Одну девочку звали Люба. Была хохотушка. Если нет бомбежки, она как колокольчик: динь-динь! Славный человечек! Не помнишь? Последнее, что у меня осталось — портрет мамы. Работа Репина. — Старик вскинул голову, и я словно увидела ту женщину на портрете. — Я любил рассматривать его. Я будто бы слышал, как мама читала Шекспира! Я глядел часами, и во мне оживал мамин голос.

И тогда я решилась:

— На портрете… ваша мама, вернее, та актриса… стоит вполоборота? На ней глухое черное платье и колье?

Он не ответил. Я сидела рядом, опустив глаза, и отчего-то боялась поглядеть на Федора Николаевича.

Скрипнули пружины, и я почувствовала близко-близко частое, взволнованное дыхание. Лицо Федора Николаевича оказалось рядом.

— Ты… видела портрет?

— Нет. — Я невольно отошла от него.

— Где ты видела портрет, Люба? Ты обязана сказать правду!

Он стал подниматься, но не смог. Дыхание учащалось. Стали слышнее хрипы.

Я подумала: если начнется астма, я не знаю, что делать.

— Говори! — кричал старик снова. — Я требую!

— Похожий портрет… — сбивчиво и испуганно говорила я, надеясь, что его успокою. — У того мальчика, Юры, мы дружим… Вы же их знаете, Федор Николаевич…

Он наконец поднялся и, вытянув руки, пошел к столу. Не дошел, повалился в кресло. Я страшно перепугалась.

— Они, они, — бормотал Федор Николаевич. — Я был уверен, что они рядом. А девочек нет. Люба, Оля, Нина, их нет, а те живы… Нет, нет, ты обязана, ты должна, ты сможешь… Время не реабилитирует подлость. Время — абсолютная ценность!..

Хрипы нарастали с каждой секундой. Они были все отчетливее и яснее.

— Федор Николаевич, не волнуйтесь! Я все сделаю, поверьте! Вам нельзя так, Федор Николаевич!

Я заплакала.

Он сплюнул в платок красноватую пену.

— Я шел через весь город, — превозмогая себя, говорил он то, что я уже хорошо знала. — У них — хлеб. Концентрат пшенки. У меня — дети. Дети никогда не просили. Сидели, ждали, что принесет им Федор Николаевич из «сытой школы».

Он сбился.

— В сугроб, в сугроб! — бессвязно забормотал он.

Федор Николаевич обессиленно сползал с кресла. Его глаза стекленели. И я впервые подумала: он умирает.

Теперь старик уже не произносил ни слова. Он хрипел, глотая воздух. Дыханием это назвать было невозможно.

Я бросилась, перепуганная, на кухню. Эмалированный таз стоял у стенки. Схватила его и плача стала наливать горячую воду. Что это за день такой, думала я. Почему мне выпало столько несчастий?!

Он не чувствовал, как я стянула с его ног валенки, шерстяные носки, и, когда я старалась посадить его удобней, он клонился и падал.

Вены на шее Федора Николаевича вздулись и пульсировали.

— Федор Николаевич! — плакала я. — Миленький! Не нужно!.. Потерпите! Может, сейчас придет Владимир Федорович, он поможет…

Его подбородок обессиленно прижимался к груди. Старик дышал редко. С уголка рта стекала ниточка пены.

Я выскочила на лестницу, вызвала лифт, но ждать не могла, понеслась на улицу к автомату. Нужно было звонить в «скорую».

Вокруг ни один автомат не работал. Я ошарашенно оглядывалась, не понимая, что можно сделать, и внезапно подумала: Кораблевы! Да, да, они врачи! Они должны спасти деда, они помогут!

Как я оказалась перед их дверью, не помню. Не снимая, держала на звонке палец. На меня глядела Валентина Григорьевна, праздничная, причесанная, из-за ее спины выглядывал Леонид Сергеевич. Оба были удивлены моим появлением.

— Люба?! — спросила она, точно узнала меня после двадцатилетнего отсутствия. — Что случилось?

— Я к вам, Валентина Григорьевна, — заговорила я задыхаясь. — К вам. Как к врачу. Там умирает… старик Федоров. Тот, сумасшедший… Помните, из нашего дома… Вернее, он не сумасшедший… Он был контужен во время войны… У него на глазах погибли дети… А теперь он умирает. Астма. Вы должны помочь, Валентина Григорьевна…

Я не могла и не хотела ей открывать другое. Сейчас главное — спасти Федора Николаевича.

Я боялась ее отказа, говорила что-то еще, хотя уже чувствовала, что нельзя больше терять ни секунды, нужно брать шприц, лекарства и бежать за мной, — вот что было нужно.