Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Сидоров вынул из своего стола стакан, положил ломтик лимона и стал наливать чай.

— Ну, пойдемте работать, — доброжелательно сказал он. — По хирургии заступает доктор Дашкевич?

— Да, Борисов ушел домой.

— Георгий Семенович, нужно перелить кровь Глебову.

— Начальнику автобазы? — нарочито громко спросил я. (Все знали, что Сидоров в нем очень заинтересован, но это не значит, что я должен лечить фурункулез по-особому.)

— У нас есть третья группа крови? — спросил Петр Матвеевич у операционной сестры, не обращая внимания на мою интонацию.

— Нет.

— Тогда перелейте универсальную. Я обещал ускорить лечение. Глебов занятой человек.

Всем было ясно: сопротивление бессмысленно. Сидоров сегодня сделал больше обычного. Он объяснил свою позицию и теперь решения не изменит.

— У нас одна ампула универсальной, — пытался сопротивляться я, — и нет нужды тратить ее на несерьезного больного.

Я увидел, как покраснели уши у Петра Матвеевича — верный признак раздражения. Эту особенность открыла Марго и очень гордилась, что может предсказывать на пятиминутках бурю.

— Несерьезных больных не бывает, доктор Дашкевич. Бывают только несерьезные люди! — Это уже в мой огород. — Если здоровье человека требует переливания крови — это нужно сделать независимо от того, хочется врачу или нет.

Завхоз понимающе кивнула Сидорову, затем иронически скосила глаза в мою сторону.

— Я только предупредил, что больница останется без запаса.

— Спасибо, — сдержанно поблагодарил Сидоров и повернулся к завхозу: — Сейчас же свяжитесь с областью. Езжайте сами.

Видимо, эта поездка не входила в ее планы.

— Я очень занята! — крикнула она. — Нужно кончить с бухгалтером!

— Нам нечего кончать! — крикнула бухгалтер.

— Вы хотите сказать, что отказываетесь выполнить мое указание? — Петр Матвеевич прищурил левый глаз и теперь буравил завхоза своим суровым зрачком.

— Нет, не отказываюсь, — затараторила завхоз. — Обязательно выполню.

— Вопросы есть? — спросил Сидоров у присутствующих, больше не обращая внимания ни на завхоза, ни на меня.

— Есть, — сказал я. — А почему нельзя перелить кровь завтра?

Сидоров поднялся, давая понять, что пятиминутка кончилась и вопросы, которых он ждет, никакого отношения к подобным глупостям не имеют.

…В коридоре я стрельнул у Марго папиросу и закурил.

— Что ты с ним споришь? — сказала она и потянула меня от дверей. — Это же бесполезно.

Я махнул рукой.

— Действительно, что, Дашкевичу больше всех нужно? Ругаться с Сидоровым, нервничать… В конце концов совершенно безразлично, кому переливать. Выполняй, и точка.

Мне даже стало весело, что я из-за каких-то чирьев буду переливать последнюю ампулу крови. Как говорится, плевать на все.

И я взял для Глебова последнюю ампулу крови. Для этих чирьев было достаточно ста граммов, но в ампуле, как назло, было двести пятьдесят. Пришлось перелить все. Не пропадать же добру! Оставалось утешить себя тем, что косвенно я все-таки приношу пользу. От Глебова зависел своевременный ремонт больничного транспорта.

Я стоял злой около системы для переливания крови и «ел» себя. Начало разговора с Сидоровым получилось эффектное. Я покривлялся перед удивленной публикой, разыграл принципиального борца-молодца, высказал главному веский довод, а потом бодро пошел выполнять его указания.

Я отворачиваюсь от Глебова, не могу смотреть, как по системе темно-вишневой струйкой течет кровь. Это переливается моя совесть. Предательство тоже, наверное, начинается с внутренних компромиссов. Трусость тоже. Подхалимство тоже. Пороки тянутся друг за другом, как семья клопов во время ночного похода.

Сидоров довольно хихикает: транспорт для больницы будет обеспечен. Глебов тоже хихикает: вы неплохой исполнитель. Все медицинские сестры тоже хихикают. Все врачи хихикают, все санитарки хихикают… только как-то иначе. Я состроил своему отражению в зеркале над умывальником презрительную гримасу. Глебов заметил это и начал беспокойно вертеть головой.

— Я плохо выгляжу?

— Отлично. Это я сегодня отвратительно выгляжу.

— Вы просто мальчик. Сколько лет вы работаете врачом?

— Три года.

— Немного, но первые шаги очень важны. Петр Матвеевич любого научит ходить правильно.

— Даже меня?

— Не скромничайте.

— Что вы, это единственный порок, которого у меня нет.

Глебову разговор нравится. Он смеется. Если бы он не лежал на столе, я бы сказал ему пару теплых фраз.

— Какие же у вас пороки?

Я слежу за системой. На дне ампулы осталось совсем немного крови: нужно наложить зажим и вынуть иглу. Универсальной больше нет. Есть только приказ Сидорова: достать кровь.

— Разные пороки, — не сразу говорю я.

— Например, например? — пристает Глебов, думая, что я шучу.

— Например? — переспрашиваю его. — Например, я подхалим.

Больные поступали весь день, и до шести вечера нельзя было вырваться из больницы. Потом стало легче. Я спустился в приемный покой и предупредил сестру, что ухожу. Теперь как повезет: могут вызвать, а могут и не вызывать, нужно только сказать, куда уходишь.

— Как волк хочу есть, — пожаловался я тете Оне, нашей нянечке.

— Ну и пошел бы поел, а то ведь и ночью и вечером позвать могут. Сутки-то долгие.

— Как волк хочу есть, — повторил я, — а впереди ночь.

На улице было по-прежнему холодно. Я постоял на крыльце, обдумывая маршрут, и направился в столовую. Мое место было у окна. Мне всегда казалось, что когда смотришь в окно, а мимо идут люди, то фантазия и мысли разворачиваются совсем иначе, чем если ты сам идешь по дороге. Окно — это удивительная возможность посмотреть на жизнь со стороны.

Единственная в поселке неоновая реклама вспыхнула над продуктовым магазином. Свет в трубке дрожал и бился, трепетал, замирал на минуту, готовый неожиданно погибнуть или ожить. Из сумерек свет вырвал женский контур. Это была незнакомая девушка. Мне захотелось открыть форточку и ближе рассмотреть лицо, но я не пошевелился.

Интересно, что разные по характеру люди могут предаваться одному и тому же делу, кажущемуся глупым и пустым, самозабвенно. Мой самый близкий друг Стасик Корнев, человек собранный и цельный, может часами сидеть у окна, наблюдая людей. Два года назад мы с ним как-то говорили об этом. Оказывается, он так и работает, думает о своей гистохимии, а я сажусь к окну, когда устаю от работы. Он смотрит в окно и решает свои задачи, а я просто смотрю на мир и поражаюсь его изменчивости. Мы разные люди. Он человек большой цели и страсти. А я? Я просто человек. После распределения, когда мы болтались по городу, я честно сказал ему, что моя голова напоминает миску винегрета, и если туда сунуть вилку, то я далеко не уверен, что на нее не сядет вареная морковка. Он рассмеялся и хлопнул меня по плечу.