Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

…Толстая игла вошла в мою вену. Меня немного мутило. Больше я ничего не чувствовал. Захотелось спать. Перед глазами по зыбучему потолку поплыл операционный плафон. По лбу провели салфеткой, видимо, вытирали пот.

— Делаю кофеин, — сказали очень далеко.

Потом все стало возвращаться: тетя Оня, плафон, потолок, Мария Михайловна.

— Пить, — сказал я.

Тетя Оня принесла воду.

— Чайку лучше поставьте, — сказала Мария Михайловна.

— А чай-то с заваркой у главного заперт, — сказала тетя Оня. — И так нагреем, а варенье у меня есть.

Кружилась голова. Мне дали стул. Парень глубоко дышал. Его лицо оставалось бледным, но губы порозовели. Пульс был хороший. Это тоже было хорошо — это был признак уходящей опасности.

Позже мы сидели в ординаторской и пили крутой кипяток с тети Ониным малиновым вареньем.

— Пей, Гошенька, — говорила она, пододвигая банку. — Я за тебя перед матерью в ответе, мне поручено.

— Ничего себе ребеночка вам на воспитание дали, тетя Оня! — басил я и смеялся.

Сегодня можно было не спешить на работу. Я проснулся около девяти и час провалялся в кровати с ощущением внутреннего благодушия и всепрощения. Я даже не очень сурово обошелся с Сидоровым: все-таки он уже старик, — и я предложил ему выйти на пенсию. Я был с ним не груб, только принципиален.

«Петр Матвеевич, — мысленно говорил я ему, лежа в кровати. — Страна поручила мне освободить вас от работы, потому что вы оторвались от коллектива, не стали придерживаться принципов коллегиальности в руководстве. Вы диктатор. Вы, — я вздохнул, — тормоз нашему движению вперед. Нет, нет, не ссылайтесь на свои прошлые заслуги. Ведь все хорошее в прошлом, а этого сейчас мало. За вчерашний поступок мы могли бы вас судить судом чести, но мы все посовещались и решили не трогать вас. Главное — мальчик жив».

Я мысленно выдал ему пенсионную книжку и стал ждать, когда он выйдет из кабинета.

Потом я честно и прямо рассказал, как все было. Поднялся Борисов и предложил ограничиться для меня предупреждением, потому что я еще только начинаю жить и не все хорошо понимаю. Так и решили.

Пора было вставать. Я сделал зарядку, аккуратно отрабатывая все движения, хотя чувствовал какую-то слабость. В девять с дежурства пришла тетя Оня, согрела самовар и легла. Теперь мы с Мишкой наслаждались чаем, отдувались и потягивали его из блюдца.

— Пора в больницу, — сказал я.

— А много тяжелых больных? — полюбопытствовал Мишка.

— Да есть.

Меня прямо тянуло за язык рассказать всю ночную историю, но я удержался.

На улице прошел снег и густо припушил дорогу и деревянные мостки.

Люблю идти по нетронутому снегу. Если есть время, я иду аккуратно и медленно, высоко поднимая ноги, чтобы не внести беспорядок в эту красоту… Я продавливаю снег подошвой, задерживаюсь на секунду при каждом шаге. Так, наверное, нотариус ставит на важный документ печать. Я тоже ставлю печать на зимнюю дорогу. Я даже останавливаюсь и смотрю, хорошо ли поставлена печать, и если мне не нравится след, то снова опускаю ногу в готовую лунку и стою так, пока не появится вафля от подошв.

Я оставил свой след в Валунце.

Я оставляю свой след в Валунце…

В конце концов почему мы стесняемся хороших дел? Я думал о парнишке с пилорамы. Как он? Мне нужно было сейчас, сию минуту увидеть его. Я вбежал в приемный покой, торопливо сбросил пальто и надел халат.

— Как мальчик?

— Какой? — переспросила сестра.

— Который с пилорамы… ночью.

— Не знаю, — сказала сестра, — я недавно заступила на дежурство. Да, вас ждет Сидоров.

— Подождет, — сказал я и побежал в отделение.

Я остановился у палаты, чтобы отдышаться, и наконец осторожно надавил на дверь. У самого окна лежал мой мальчик. Я подошел к постели и сел. Мне было приятно думать, что в этом парне живет и работает моя кровь.

— Ну, как дела, Толя? — спросил я.

— Спасибо, — улыбнулся он. — Хорошо.

— Вчера ты тоже говорил «хорошо».

— Вчера было хуже, — сказал он.

— Мы вам так благодарны, доктор…

Я повернулся: сзади стояла пожилая заплаканная женщина.

— Это моя бабушка, — сказал Толя.

— Что же вы плачете? — растерялся я. — Все неприятности позади.

— От этого и плачу, — сказала бабушка.

— От этого, пожалуй, можно, — засмеялся я и пошел в кабинет Сидорова. Мне хотелось увидеть его в минуту поражения и насладиться победой. Разве вчера он не был предупрежден о возможных неприятностях?

Петр Матвеевич разговаривал с бухгалтером. Казалось, что они не расставались, — все было на прежних местах. Сидоров поднял голову, и на его губах стала нарастать улыбка. Она захватывала нос, щеки, лоб, но никак не справлялась с глазами. Петр Матвеевич встал и, вытянув вперед обе руки, шагнул ко мне.

— Поздравляю! — сказал он. — Так поступают советские люди.

Мне хотелось сказать, что так, как он, советские люди не поступают, но я струсил.

«Стаська бы сказал», — мелькнуло у меня.

Я с интересом посмотрел на дутый, хорошо знакомый блестящий чайник. Он был холоден и полон металлического величия, возможно, потому, что на его стенках отражался растянутый по вертикали профиль главного врача.

— Единственное маленькое замечание вам… — Петр Матвеевич говорил дружелюбно, по-отечески. — Историю болезни нужно писать подробнее.

Секретарша заведующего роно на секунду оторвала взгляд от пишущей машинки, кивнула учительнице.

— Меня вызывал Шутов. Он у себя?

— У себя. Подождите.

Мила остановилась у зеркала, поправила локон. «Нужно бы попудриться», — подумала она, но ничего не сделала.

— Зайдите, — пригласила секретарша.

Мила приоткрыла дверь.

— Можно?

— Конечно, — Шутов поднялся и рукой показал на кресло.

Мила не была у заведующего с прошлого года, да и тогда приходила не одна, а с учителями. Шутов был совсем молод, высок и худ. Говорил резко, отчего казался несколько заносчивым. Заведующим его назначили года два назад, сразу же после института, не дав и месяца поучительствовать, и это, возможно, сказалось на его манере руководить.

— Ну, рассказывайте, — сказал Шутов, усаживаясь удобнее.

Мила торопливо перебирала в уме события недели. В школе, кажется, ничего не случилось.

— О чем?

— О вчерашнем…

Она покраснела.

— Я думал, вы в курсе… Классный руководитель должен знать обо всем по крайней мере на полчаса раньше заведующего роно.

Он поднял крышку «шестидневки» и недовольно спросил:

— Прохоров и Зайцев, есть такие?

Она чуть не сказала: «Это мои лучшие ученики».

— Есть.

— Так вот… эти ребята устроили «темную» вашему Глебову.

— Понимаете, — разволновалась Мила, — на пионерском сборе Глебов предложил помочь двум старикам перепилить дрова, а сам не явился.