Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Я глядела на наш дом: окна, окна. А за ними какие разные люди! Кораблевы давно спали, их сон ничто не могло омрачить. Спала Вера, спали ее отец и мать…

Только окна Владимира Федоровича светились: я видела, как он все ходил из комнаты в комнату.

За моей спиной текла Нева, легко, без всплесков. Домой идти не хотелось, да и не могла я идти. Казалось, что Владимир Федорович обязательно выйдет на набережную и увидит меня.

До рассвета было еще далеко…

Рабочая смена уже прошла. На улице никого не было. Я не спеша шел на работу. Какая-то вялость во всем теле мешала идти быстрее. Такое бывает, когда переспишь и не сделаешь зарядку, да еще не успеешь выпить стакан чаю. Наверное, это и значит «встать с левой ноги». У самой больницы без трех минут девять я умудрился перекинуться новостями с дворником Кукушкиным, для меня — дядей Фадеем. С первого дня мы испытывали друг к другу явное тяготение и были на «ты».

— Что нового в Доминиканской Республике? — спросил я.

Дядя Фадей глядел хмуро: видно, с утра что-то случилось.

— Поторапливайся, — сказал он. — Все уже прошли. И главный не в духу́.

— Ну?

— Вот те и «ну». Выговор дал. Плохо, говорит, подметаю. А чего лучше? Все одно — сыплет.

— Так и сказал? — нарочно переспросил я, протягивая сигареты.

Фадей насаживал на палку метлу.

— Проявил гибкость? — домогался я.

Дворник что-то прошевелил губами, но сигарету принял.

— Нет, — огорченно сказал я. — Ты не борец. Нужно отстаивать свои убеждения.

— Иди, иди, — буркнул дядя Фадей и зло шарахнул метлой по снегу. — Пошути с Сидоровым.

— И пошучу, — сказал я, не спеша поднимаясь на крыльцо.

Дежурная сестра посмотрела на меня с явным удивлением и пожала плечами.

— Уже девять. Начинается пятиминутка.

— Куда спешить? Каждый раз одно и то же.

Я надел халат и спокойно побрел в кабинет к главному. Мимо, дернув меня за рукав, пролетел, будто на пожар, заведующий приемным покоем, человек боязливый и осторожный.

— Уже девять!

— Как быстро бежит время…

Он замер на месте.

— Вы с ума сошли!

Пробежала Марго, моя приятельница, схватила меня под руку и стала тянуть к кабинету.

— Скорее, скорее, опаздываем.

— Во сколько отходит поезд?

— Брось дурачиться! Сейчас Сидоров тебе все выскажет.

На ее лице появились красные пятна; они разливались, и лицо Марго стало походить на цветную географическую карту.

— Беги, беги, — сказал я.

— Пойдем вместе, иначе тебе так влетит, что не возрадуешься.

Она нервничала, и я побежал. Нельзя же быть хамом и пренебрегать солидарностью товарища.

В кабинете главного было полно народу. Марго вошла за мной, немного сутулясь и бормоча извинения, точно ее в чем-то уже обвинили. Это мне совсем непонятно. Когда я смотрю на честных людей, которые, сгибаясь, входят в кабинет своего начальства, то испытываю чувство неловкости, словно подглядел то, чего не должен был видеть.

Петр Матвеевич Сидоров сидел за письменным столом и писал. Он даже не поднял головы, и я с некоторым огорчением подумал, что моя независимость осталась незамеченной.

С Сидоровым у нас сложные отношения. Мы испытываем друг к другу что-то вроде невысказанного сострадания. Кроме того, он постоянно отмечает мои недостатки:

— Видите ли, Георгий Семенович, неплохие руки и голова — это еще не все, даже для хирурга. Я значительно больше ценю в человеке собранность. Взгляните на себя: где колпак?

Колпак я действительно не ношу. В конце концов может человек позволить себе маленькую слабость? Другое дело — в операционной.

— Вы молоды, — говорит Сидоров, и мне становится неловко за свои двадцать шесть лет.

— Посмотрите, как я…

И я охотно смотрю на Сидорова. Мне приятно согласиться. Для себя я давно решил, что главный является примером самодисциплины. По нему можно проверять часы. В восемь он появляется в больнице и к пятиминутке успевает пройтись по отделениям. Кстати, в нашем, хирургическом, он бывает реже. Во-первых, у нас, как правило, неплохой порядок. Заведующий Александр Сергеевич Борисов («Дед» — называю я его про себя) тоже умеет быть строгим. А во-вторых… Здесь уже начинается полоса моего сострадания к Сидорову. Когда-то он работал в этом же отделении. И, надо сказать, ничего не достиг. Это трудно объяснить, но бывает, когда все делаешь как нужно, оперируешь, как написано в учебнике, приходишь на работу за пятнадцать минут, а операция тянется в три раза дольше, а рана не заживает первичным натяжением, и происходит еще многое, в чем хорошо понимают толк нянечки, когда советуют больному идти «к этому врачу, а не к этому».

Наша операционная сестра Мария Михайловна рассказывала, что лучшее качество Сидорова — решительность — было тогда его худшей чертой. Он слишком мало сомневался, когда ставил диагноз, а врач обязан чуть-чуть не доверять себе. В нем чего-то не хватало… Мягкости, тонкости. И люди из-за этого «чуть-чуть» рвались от него к Деду, фигурально говоря, бежали с операционного стола.

Нашел себя Сидоров позже, в администрации. И все же, мне казалось, осталась в его душе обида на людей, не оценивших в нем лечащего врача. Поэтому и теперь любил он как бы вскользь поговорить о своей административной хватке, обязательной и для лечебника. «Что бы вы делали, — иногда позволял себе сказать Сидоров, — если бы и я был такой же нерешительный человек?»

Сейчас по обе стороны от главного стояли бухгалтер и завхоз. И что-то одновременно говорили. Казалось, они никак не могли закончить большой и принципиальный спор.

Неожиданно Сидоров бросил карандаш и спросил, ни к кому не обращаясь:

— Всё?

— Вы уж разберитесь как-нибудь, Петр Матвеевич, — сказала завхоз.

— Я не последняя спица в колеснице! — крикнула бухгалтер.

— В колесе, — поправил Петр Матвеевич. — Сестры могут докладывать.

Все зашевелились и тут же затихли.

— Небольшая увертюра перед рабочим днем, — шепнул я Марго.

Она подняла на меня глаза, потом посмотрела на Сидорова и покраснела.

— Мы не мешаем вам, доктор Дашкевич? — спросил Сидоров. — А то я попрошу обождать.

— Нет, пусть докладывают, — сказал я как можно безразличнее.

Пятиминутка явно затягивалась. Сестры обстоятельно докладывали, что произошло в больнице за воскресенье. Петр Матвеевич что-то записывал на бумажке, так как любил удивлять больных своей осведомленностью.

На тумбочке, рядом с Петром Матвеевичем, дважды чихнул электрический чайник. Из носика выплеснулись первые капли и с шипением испарились. Крышка стала покачиваться и позванивать, выпуская струйку пара.

— Сигнал освобождения подан, — шепнул я Марго.