Владимир Богомолов - Застава в степи

— Нет, вы только полюбуйтесь! Какая наглость!

— Тише, гражданочка, — попытался успокоить ее милиционер. Но его увещевание подействовало на нее, как бензин на тлеющую головешку.

— Я вам не гражданочка, старшина, я советский человек. Я пока не нарушила порядка. А вы вместо того, чтобы принять меры к хулиганам, зажимаете мне рот. Я этого так не оставлю.

В это время на балкон торопливо вошла Фаина Ильинична. Увидев милиционера и наши растерянные лица, она сразу догадалась, что случилось что-то неладное. Она спросила милиционера:

— Что тут произошло? — И, встретив недовольный взгляд старшины, добавила: — Это мои ребята. Я учительница.

Не успел милиционер открыть рта, как женщина налетела на Фаину Ильиничну: ее ученики — это вовсе не ученики, а отпетые хулиганы, бросаются корками хлеба, огрызаются, грубят взрослым.

— Ну зачем вы выдумываете, — не вытерпела Тарелкина. — Надо же быть справедливой. Никто вам не грубил.

— Помолчи, Лена, — попросила ученицу Фаина Ильинична.

— А что же она глупости говорит, — вскочил Синицын. Я дернул его за руку, но было уже поздно. Генка вошел в раж. — Сказала, что Семен бросил в нее корку. А это не корка, а коржик. И бросил его не он, а я. И не бросил. Что я совсем такой дурак, что буду гривенники разбрасывать. Он у меня выскользнул из руки и упал.

— Вечно у тебя истории, Синицын, — с досадой произнесла Фаина Ильинична. — Господи, когда ты поумнеешь.

— Он же нечаянно, — заступился я за друга.

— Конечно, нечаянно, — поддержал меня Грачев.

— А ты, Грачев, не видел и не говори, — попросила его Тарелкина. — Я думала, это Морозов, а от Синицына такую штуку можно ожидать.

— Тоже мне, справедливая! — крикнул Генка.

Наблюдавший эту сцену милиционер потребовал тишины и пригласил Генку пройти с ним.

— Я потом, дядь, — попытался просить его Синицын, — а то скоро начнется. Вон уже третий звонок.

— Пройдемте, молодой человек, — стоял на своем старшина.

Генка нерешительно потоптался на одном месте и, ища поддержки у Фаины Ильиничны, оглядел всех тоскливым взглядом. В это время большая люстра начала постепенно угасать, и все стали похожими на людей, вылепленных из желтого пластилина: и мы, и рассерженная женщина, и милиционер, и учительница. Только Генка был красным, как милицейский погон.

— Пойдем вместе, — предложил я другу.

— Тетя, извините, — подался вперед Синицын. — Честное пионерское, я не нарочно.

Свет в зале погас. Стало очень темно. В это время я подумал: вот бы Генка сообразил, пригнулся под кресла, прополз в другой конец, а они пусть его потом ищут.

Впереди вспыхнули прожектора, осветив яркими кругами красный бархат занавеса. Я увидел, что чуда не произошло. Генка покорно шел за милиционером, сопровождаемый пострадавшей.

— Дожились, — бросила Фаина Ильинична, усаживаясь на свое место. — На весь район прославились.

— Но это же неправда, Фаина Ильинична, он нечаянно.

— Он не хотел.

— Тише, товарищи! Вы не на базаре! — потребовали с задних рядов.

Занавес испуганно вздрогнул и начал нехотя открываться. На сцене была невзрачная комната под лестницей, с облупленной штукатуркой возле двери. На старом грязном одеяле лежал слуга Хлестакова Осип. Он долго и нудно жаловался на свою жизнь, на своего господина.

Вокруг меня несколько раз дружно смеялись. Но мне было не до смеха. «И чего веселого они услышали от этого Осипа, — досадливо думал я, — там, наверно, на Генку протокол составляют, как на какого-нибудь преступника, а им весело. А еще считаются товарищами».

Потом на сцену вышел ненастоящий ревизор Хлестаков. Правда, он пока еще не знал, что он ревизор, и поэтому с колоссальным аппетитом съел тот суп, в котором плавали куриные перья.

И опять над этим вокруг смеялись. «Ну чего им тут смешного, — пожал я плечами. — Если бы вас накормили в столовой таким супом, вы бы, наверное, возмутились и потребовали жалобную книгу, а тут животы надрывают. Генке теперь не до смеха. И мне тоже. Я же настоящий друг. А раз так, значит, должен переживать сейчас то же, что и он».

После скудного обеда в комнату пожаловал городничий, похожий на милиционера, который увел Генку. Городничий врал, будто ехал мимо и решил узнать, как живут постояльцы в гостинице, не испытывают ли в чем нужду. Хлестаков начал жаловаться на хозяина гостиницы. И чего жаловаться, когда деньги не платишь. Городничий же вместо того, чтобы отругать этого проходимца, пригласил его жить в свой дом.

«Вот бы такое чудо с Генкой произошло, — размечтался я. — Привел его старшина в милицию, а там начальник во всем разобрался как следует, отругал ту тетку, попало от него и старшине за то, что поверил не ним, а краснощекой и не разрешил Синицыну досмотреть комедию про ревизора. А на прощание сказал, чтоб Генку посадили на самое лучшее место». Тут вдруг с грохотом упала дверь, на нее свалились Добчинский с Бобчинским, и весь зал разразился хохотом, как будто это было действительно очень смешно. Вон Ленка даже слезы платочком вытирает, а Фаина Ильинична хлопает ладонями по подлокотникам кресла. «Небось, когда сами упадут, так не смеются», — заметил я про себя и, чтобы не испортить себе окончательно настроение, поднялся и направился к выходу.

— Куда ты, Морозов? — шепотом спросила учительница.

— Туда, — показал я рукой на дверь.

— Мешаешь только смотреть, — сказала она с неудовольствием.

Я вышел в фойе. Подошел к двери с табличкой «директор». Приоткрыл ее, заглянул в комнату. Никого.

— Тебе кого, мальчик? — спросила билетер.

— Я друга ищу. Его милиционер увел.

— Хороший у тебя друг, нечего сказать, — насмешливо посмотрела на меня билетерша.

— Очень хороший, — ответил я, весь напрягаясь от обиды. — Его неправильно забрали.

— Ну, это ты сочиняешь, — опять усмехнулась билетерша. — Напрасно никого не забирают. Вон у нас во дворе играли мальчишки в футбол, разбили окно на первом этаже…

Я не стал ожидать конца этой печально-поучительной истории и убежал вниз, в вестибюль, где зимой сдают в раздевалку пальто и галоши, а летом продают мороженое и разные воды. Там, около двери, я чуть не столкнулся с милиционером, который выпроваживал Генку на улицу. Около них стояла та вредная тетка и приговаривала:

— Так тебе и надо, дрянной мальчишка. На весь день меня из равновесия вывел.

— Я ж извинился, — упирался Генка.

— Что, у меня от твоего извинения шишка на голове пройдет? Вот пощупайте, старшина.

Милиционер не стал щупать ее голову, а, предупредив контролера, чтоб та ни под каким предлогом не пускала обратно Синицына, ушел наверх. Я вышел вслед за Генкой. Он уже стоял около совхозного автобуса и, как мне показалось, растирал ладонью слезы на щеках.