Ильгиз Кашафутдинов - Последний снег

— Я его схватить не успел, — сказал Павка. Заправлялись мы. В кабине у него загорелось… Вроде потушил, дернул трактор, а тут из шланга как саданет. Сразу запылало. Он выпрыгнул, катается, горит живьем. Я на него с ватником… Лежит теперь, молчит. Хоть бы орал, что ли! Танкист… Он и в армии, на учениях, ногу сломал, рассказывал мне. Лезет…

— Лицо как? — спросила Аня.

— Вроде возле уха запеклось немного. А так — целое. Повезло.

— Кожа, наверно, понадобится, — сказала Аня. — Если ожоги сильные…

— Ничего, — откликнулся Павка. — У меня спина широкая. Снимай, сколько хошь.

И вдруг Анюте стало легче. Она справилась со слабостью, и руки ее налились упругой, чуткой силой, как если бы она уже коснулась ими страдающего человека. И ничего болезненного уже не таилось в словах Павки, который рад, что ради брата с него снимут живую, ему лишь доставшуюся с рождения кожу. Аня ощутила нежную гладкую кожу собственной спины, ощутила холодок, будто к ней уже прикоснулись скальпелем.

Вот так же, как сейчас, стояли вербы, покойные и безмятежные; над тихими дремотными избами синело чистое, без единого пятнышка небо.

И только напряженное, почти свирепое лицо Павки, гнавшего машину задами, напоминало о беде.

Что было дальше, Аня помнила плохо. Она как бы отгородилась от ненужных отвлекающих звуков, оберегая себя для того момента, когда она присядет на колени перед обгоревшим Петром. Нечетко, обрывочно запомнились ей лица Богачихи и дочери ее, Ларисы. Мельком пронеслись эти лица, бледные, испуганные, мельком прозвучали слова Павки, сказавшего, чтобы мать вернулась назад, а Лариса готовилась ехать в райбольницу — может, понадобится кожа.

Теперь, подходя к воротам Богачевых, Аня отогнала воспоминания, почувствовала, как накатывает на нее тревога: что здесь стряслось в этот раз? Увидев Богачиху, растерялась. Казалось, на лице женщины, когда-то самоуверенной и дерзкой, с того самого весеннего дня навсегда застыло смятенное, заплаканное выражение.

— Что с вами? — пролепетала Аня.

— Да со мной ничего, — сказала Богачиха. — С Лариской беда. Иди к ней, иди.

Лариса лежала на широкой тахте в другой комнате. Она, крупная, плотная, подняла стомленную голову с подушки, жалостливо посмотрела на Аню. Не узнать было в ней недавно изнеженно-гордую девушку, которая всякий раз, когда Аня заходила в этот дом во время обхода, независимой спокойной походкой уходила в свою комнату. Может, само появление Ани внушало ей противную мысль о болезнях, потому и сторонилась.

Сейчас Аня видела, как пересиливает она непонятное отчаяние, глядит с надеждой.

— Заболела? — спросила Аня.

— Мам, собери на стол, — проговорила Лариса. Подождав, когда мать уйдет, сказала Ане:

— Мне помощь твоя нужна, Аня. Я тебе сейчас объясню… Ты садись, слушай. Ты знаешь, я ведь еще институт не закончила. Все по-дурацки получилось… Одним словом, я беременная. А это мне ни к чему, сама понимаешь…

Аня поняла, почувствовала в животе странную боль, — она как быстро появилась, так же быстро остановилась. Аня никогда не занималась тем, о чем просила Лариса, но в свое время ее учили этому, и она смогла бы справиться. Только у нее, фельдшерицы, не было полномочия самостоятельно браться за такое дело.

— Если уж ты решила… — тихо протянула она. — Ты же в городе была, там же могла. Я тебе только направление могу дать.

— Беда в том, что за третий месяц перевалило, — вздохнула Лариса. — От ворот поворот. Я-то, дура, тянула, думала, что распишемся, как порядочные. А он махнул на Камчатку, оттуда пишет: прости. Свет ему повидать надо, отцом становиться рано.

— А ты рожай, — откровенно сказала Аня. — Тебе-то самой, наверно, жалко. Он уже живет в тебе, человек…

— Я тебя не для совета звала, — остановила ее Лариса и нахмурилась.

Аня растерянно уставилась на окно, на рябину с ветками, прогнувшимися под тяжестью зреющих ягод.

Почему бы Ларисе не родить, думала она, почему бы не дать еще одному человеку увидеть белый свет? Зачем они, молодые женщины, умертвляют живую плоть, вместо того, чтобы населять землю детьми, которые, став взрослыми, будут благодарны матерям только за то, что они их родили?

Но думы свои вслух высказывать Аня не собиралась. Она опять вспомнила тот весенний день, когда Петр, родной брат Ларисы, в бреду произносил имена близких ему людей, уверенный, что они стоят подле него. А сестры его, этой вот Ларисы, в больнице не было. По пути туда Павка затормозил машину перед домом, посигналил, но Лариса не появилась. Кожу, нужную ее брату, давали, кроме Павла и Ани, другие люди.

Вот отчего потом, когда Петр выздоровел, в доме этом, забарахленном, задыхающемся от достатка, все пошло кувырком.

Чувствуя легкость и пустоту, Аня поднялась со стула.

— Я тебя отблагодарю. — Лариса сунула руку под подушку, вынула конвертик. — Все между нами останется…

— Ты родить должна, — сказала Аня. — Если ребенок тебе не нужен, отдашь его мне. Обещаю, что об этом никто не узнает…

Она хотела еще что-то сказать, но не выдержала презрительного взгляда Ларисы. Прошла мимо онемевшей Богачихи, мимо щедро накрытого стола и очнулась только перед калиткой Степаниды.

Степанида поняла, что Аня сильно расстроена; ни о чем не спрашивая, она достала из печи чугунок с картошкой.

Аня ела торопливо, обжигая губы, словно боясь, что за ней сейчас придут.

Федор умылся, с досадой посмотрел в зеркало — нечем побриться. Вспомнил Евстигнеича: старик, должно быть, ждет его, а тут еще неизвестно, как все дальше сложится. Федор уже твердо решил, что не уедет, не повидав Аню.

Он старательно начищал тряпкой ботинки, когда из-за поленницы появился, хромая, опираясь на палку, рыжий парень. На его искаженном болью лице отразилось удивление. Федор понял, что причина тому — его тельняшка.

— Флотский привет! — поздоровался парень.

По его голосу, слышанному вчера вечером, Федор догадался: это Митька.

— Свадебный салют! — ответил Федор.

— Значит, вы вчера еще не спали, — проговорил Митька, пытаясь улыбнуться. — Ой! Я вот допрыгался вчера. Ночь напролет стонал.

— Не годится для первой брачной ночи.

— Шутки потом, — застонал Митька. — У меня что-то с ногой. То ли сломал, то ли вывихнул. Аня у себя?

— Ушла в Данилово.

— Ну, хана мне. Мне еще жениха изображать надо, а я — инвалид.

— Где болит-то?

— Да вот щиколотка… Будто гвоздь раскаленный сидит.

Федор пристально поглядел на Митьку — в самом деле, парню было не до шуток, в нем, бледном, никакой жениховской прыти не видно.

— Пойдем, посмотрим, — сказал Федор.

Митька недоверчиво сощурился на него, но пошел следом — куда деваться?

— Аж зубы ломит, — пожаловался он, боязливо следя за Федором.