Виктор Степанов - Серп Земли. Баллада о вечном древе

А Женьке Семичеву, который дразнит тебя, скажи, что я на него в страшной обиде. Если тебя еще кто будет обижать или тебе придется в жизни очень туго — напиши мне. Всегда охотно приду на помощь.

Считай меня своим верным другом, а если хочешь, то и своим отцом.

Каждой весной, в апреле, на тихой лесной поляне, которую, словно бы не решаясь перейти, как запретную черту, обступили березы, собирается у обелиска безмолвная толпа. Задумчиво и светло стоят люди на том месте, где в роковых раскатах реактивного грома навсегда взошла в небо гагаринская звезда…

Тот март почти совпадает со звездным апрелем, потому-то так много народу собирается здесь. Приметливые местные сельчане давно обратили внимание на рослого молчаливого парня, который обычно задерживался у обелиска дольше всех. Ни имени, ни звания… Скрытный. Не космонавт ли, о котором скоро узнает страна?

Снежный свет сеют березы. Вот-вот займутся они зеленым огнем…

Мы не спали вторую ночь. Мертвенный свет луны вливался в окно, растекался по всей квартире, делая еще невыносимей и тягостней устоявшуюся, как духота, тишину. Тишина эта скопилась, сгустилась вокруг телефона, который сейчас был похож на мину замедленного действия, готовую вот-вот — когда неизвестно — взорваться и разнести все в клочья. Нужен был только хотя бы один звонок — мы ждали его из роддома.

Оставаться там и дежурить категорически запретили врачи. Можно было прислониться к запертым дверям и стоять, ожидая хоть каких-то известий, но тщедушная старушка в белом халате, протиравшая тряпкой полы, понимающе усмехнулась и сказала, что «это бездумно». Нет смысла торчать на улице, и даже если позванивать время от времени из автоматной будки, никто к телефону в роддоме все равно не подойдет. Во-первых, так поздно уже не даются справки, а во-вторых, все врачи «там», и она показала на операционную, на комнату, в которой свершалась святая святых.

Эта строгость распорядка и как бы чуть-чуть равнодушное отношение к посетителям немного успокаивали, наводили на мысль, что не так уж все страшно, как кажется. Конечно, логичнее было находиться дома и ждать звонка, но это ожидание неизвестно какой, может быть, самой страшной вести превращалось в пытку. В болезненно-возбужденном мозгу картины рисовались одна страшнее другой, уже не верилось в благополучное разрешение родов, хотелось только одного — чтобы осталась она живой, невредимой. На что же еще надеялись врачи, и чего они так беспомощно ждали?

А память все возвращала и возвращала туда, где еще утром был, собственно, и вынесен приговор. Конечно, кто же не знает, как перестраховываются врачи, но эти безрадостные, откровенно озабоченные их лица, округлые — и так их поверни, и так — фразы… Было ясно одно: роды затянулись ненормально, положение роженицы критическое, и к вечеру, уже перейдя на полное откровение, какой-то очень важный главный их консультант, нахмурив кустистые брови, сказал, что, возможно, с новорожденным или новорожденной придется прощаться, так и не поздоровавшись. Однако тут же, наверное увидя выражение испуга и горя на наших лицах, неуверенно, помяв губами, добавил:

— Впрочем, будем стараться ребенка спасти… Надо спасти…

То, о чем так витиевато говорил маститый профессор, просто объяснила поманившая в сумрачный угол коридора нянька. Она с опаской покосилась на дверь профессорского кабинета и зашептала сочувственно, словно всей горькой правдой, которую сообщала, хотела подбодрить, вселить новые силы:

— Ох, как мается, бедняжка… А ребеночку, видать, еще тяжелее. Отошел он, значит, от сердца-то… И нет у него теперь ничего материнского… Тычется головкой, тычется, скорее выйти на свет божий хочет, а что-то его не пускает… И задыхается, нечем ему дышать. Сколько протянет, кто знает… Может, и не выдержит. А она терпеливая, ох, терпеливая. И все-то врачу помочь желает. А никак. Дай бог терпения, может, и образуется…

Эти ее слова переворачивали душу, но странно, в то же время как будто и впрямь прибавляли сил — не ясным ли осознанием близкой беды? Сколько раз убеждался я в том, что зримая опасность, будь она в сто раз страшней, переносится куда более стойко, чем та, которая подступает к человеку в шапке-невидимке. Кто же это и откуда ворвался в нашу, еще позавчера такую размеренную, почти безоблачную жизнь, заставил нас стиснуть зубы, собраться в комок, опустить глаза, чтобы сочувственным, уже не скрывающим безысходности и отчаяния взглядом не вызвать слезы у едва державшейся на ногах матери, которая ждала внучку, считая ее как бы живой частицей себя.

Дело в том, что ту, которую мы уже отчаялись видеть, давно называли Таней — по имени бабушки.

Как быстро человек привыкает к условностям, как быстро начинает верить в собственный домысел! Будущая мама, прислушиваясь к настойчивым толчкам под сердцем, поднимала увлажненные счастливые глаза.

Когда за ней пришла из роддома машина, она, тяжело поднимаясь на ступеньку, обернулась и сказала, помахав:

— Ну, пока! Я поехала за Танечкой!

Живой человек, полноправный член семьи, раньше, чем мы его увидели, словно очутился в беде, недосягаемый и незащищенный.

— Танечка-то наша… Внучка… Ты бы уж поехал, сынок… Все-таки рядом.

А я и так уже был на ногах и стоял у двери, в последний раз, в последнюю минуту прислушиваясь к телефону, поглядывая на скрученный в пружину, словно бикфордов, шнур. Каким известием он наконец взорвется? Ждать уже не было сил, я отворил дверь и вышел на улицу.

Свет луны здесь был мягким, не таким болезненным. Звезды едва проглядывали сквозь голубоватую мглу, обещая близкое утро.

Искать такси тоже было бессмысленно, и я решил, что минут за сорок, в крайнем случае за час вполне дойду до роддома пешком.

Что натолкнуло меня на это сравнение? Что? Шагая гулкими улицами под затухающим небом, я вспомнил, как шел однажды вот так же по космодрому. Но когда — до запуска ракеты или после? И почему таким знакомым ощущением тревоги сдавило грудь?

Ах да — Танечка… Действительно, очень похоже. Она летит к нам с другой планеты. В спусковом аппарате вышла из строя система жизнеобеспечения. Она задыхается, уже почти нет кислорода, и еще так далеко до Земли.

Уже знакомый врач, еще молодой плечистый парень с большими, мускулистыми, но удивительно мягкими, словно бы прятавшими силу руками, рукава халата были засучены по локоть, провел меня в свой кабинет и усадил в кресло напротив. С надеждой всматривался я в его лицо, пытаясь понять состояние его души, между тем как он ронял редкие, обстоятельные слова:

— Все идет не так, как нужно, но идет… Очень медленные роды, очень… Самое, как вам сказать… критическое позади, теперь… время… Поверьте, мы делаем все возможное…