Виктор Степанов - Серп Земли. Баллада о вечном древе

— И еще песня такая была… — проговорил отец. — Да и почему была, пожалуй, есть…

И, сдерживая голос, тихо не то напел, не то прочитал:

Наверное, он забыл следующий куплет — приостановился, откашливаясь, тронул за локоть мать.

— Светят звездочки на небе… — подсказала она.

И теперь уже мать как-то просветленно закончила:

«Они не знают названий созвездий, — внезапно подумал он, — но звезды им роднее и ближе, чем самым ученым астрономам».

…Они снова вышли на поляну, к дому. От ночного свечения города небо поблекло, звезды казались потускневшими. Шедший впереди отец остановился и остановил всех.

— Нет, таких минут больше не будет, — проговорил он, оборачиваясь на лес и на пригасшее звездное небо.

Яркая зеленоватая звездочка висела в небе так близко, что, казалось, ее можно было потянуть за тонкий, серебристо пронзивший окно луч, который доставал теперь до самой кровати, до самой подушки и мешал Вовке спать. Перекатываясь в мягкой пышной духоте, Вовка старался спрятаться от этого устремленного на него сверху немигающе веселого взгляда и не мог — звездочка настойчиво брезжила даже сквозь крепко-прекрепко смеженные ресницы.

Но уснуть ему мешала не звездочка. Как только хотя бы на миг прерывался ее всевидящий свет, так сразу же из кромешной темени медленно, словно на ниточке шар с ушами, всплывало насмешливое лицо Женьки Семичева, который вот уже третью неделю подряд не давал Вовке проходу. «Эй ты, сын космонавта!» — издалека кричал Женька. И, вспоминая жестяной, как от подкинутой клюшкой консервной банки, звук его смеха, Вовка покрывался испариной. Дело в том, что у Вовки никогда не было отца.

Вообще-то, конечно, он где-то существовал, но Вовка его не помнил, и, если сказать честно, пока жил в детдоме, особого огорчения не испытывал — ведь ни у кого из его однокашников ни отцов, ни матерей тоже не было. Все мальчишечьи и девчоночьи радости, беды и обиды неизменно обращались к самому любимому и, надо полагать, самому справедливому на свете человеку — воспитательнице Ксении Ивановне. Вовкина макушка и сейчас помнила ее теплую, чуточку шершавую ладонь, когда Ксения Ивановна потреплет, бывало, за вихры или мимоходом погладит по голове. Что и говорить, это было замечательное время, когда на всех на них была одна-единственная, такая добрая и чуточку строгая, кому как по заслугам, мама — воспитательница Ксения Ивановна.

Им бы жить да жить. Но странно, чем больше Вовка подрастал, тем все чаще тянуло его к тяжелой, обитой синей клеенкой двери, за которой один за другим навсегда исчезли его дружки. Сначала ушел Колька Рамочкин. Его увел высокий, с плюшевыми усиками и бородкой, похожий на артиста дядя, как потом оказалось — отец. А Саньку Румянцева чуть ли не на руках унесла тетя в полосатой, как тигровая шкура, шубе. Назвалась мамой. Сколько же чудес таила волшебная дверь, обитая синей клеенкой! И всякий раз, как только в ней появлялись незнакомые дяди и тети, Вовка отходил в сторонку и ожидающе опускал глаза. Не в пример Сонечке Тихоновой, прозванной за худобу свою Щепкой, которая — стоило еще только показаться кому-нибудь на пороге — всех расталкивала, подбегала первой и, не стесняясь, хватала за рукав, жалобно заглядывала в глаза: «Скажите, пожалуйста, вы не за мной?»

Однажды, когда у волшебных синих дверей Витька Ступин учил его пользоваться игрушечным фотоаппаратом, подаренным каким-то дядей, Вовка вдруг почувствовал на макушке нежное прикосновение знакомой ладони. Ксения Ивановна с улыбкой смотрела на него сверху своими добрыми глазами-веселинками.

— А ты, Вова… Хотел бы ты видеть свою маму? — спросила она с загадочным, обещавшим тайну видом.

Свою маму? У Вовки сладко-сладко, как это бывает, когда на самом верху зависнут на мгновение качели, замерло и вроде бы остановилось сердце.

Вовкиной мамой оказалась невысокая, с грустным лицом женщина. Но зато когда она улыбнулась, наклонившись к нему, и погладила по макушке, точь-в-точь как это делала Ксения Ивановна, Вовка понял, что со своей собственной мамой ему будет ничуть не хуже, а, пожалуй, даже лучше, потому что теперь и для него за дверью, обитой синей клеенкой, начиналась новая, полная неизведанного жизнь.

Когда через месяц он покидал детский дом, покорно отдав свою руку в крепкую, налитую теплом ладонь матери, ему больше всего было жаль Сонечку Тихонову. Почему же за ней так долго никто не приходил?

Новая жизнь, в общем, Вовке понравилась. Ну хотя бы тем, что по воскресеньям, когда не нужно было идти в школу — а Вовка учился уже в первом классе, — он мог валяться в постели сколько было угодно. Никто не будил! Правда, не с кем было пошвыряться подушками, и тогда Вовка с грустью вспоминал шумливую толкотню детдомовской спальни, но благостная тишина материнской комнаты постепенно приглушала звуки того, оставленного мира. Что-то остановилось, нет, не остановилось, а как бы замедлилось, и Вовка с наслаждением купался в этой новой, журчащей материнским голосом жизни.

По воскресеньям ребятишки их двора обычно играли во дворе в хоккей, потому что именно в выходной набиралось целых две полносильные команды. Видела бы мать, как Вовка оправдывал ее надежды, как ловко орудовал он клюшкой, купленной ею еще с осени. Недаром его тройку так и прозвали «тройка Котова», почти как «тройка Фирсова», — играть в Вовкиной тройке было признанием ловкости и мастерства. Единственно, кто мог тягаться с Вовкой из команды соперников, так это Женька Семичев. Но не пасом, нет, и не точностью удара по воротам. Просто Женька умел незаметно, каким-то известным только ему коварным способом подставить подножку и сбить на лед. Но Вовка не обижался — игра есть игра, — только старался все же не идти на обострение.

Так они играли долго, пока их команды не растаскивали по домам родители. Вот за это Вовка больше всего не любил выходной, ибо в этот день на лучших игроков чаще всего покушались отцы. От матери еще можно улизнуть, а от отца попробуй! Ох как не уважал Вовка в этот день отцов!

Но делать было нечего — оставалось переменить игру. И для компании в два-три человека лучше всего подходила брошенная рабочими железная бочка. Ее вычистили, выскребли и по инициативе Вовки, уже имевшего в детдоме опыт изобретательства, нарекли космическим кораблем, благо в бочке имелось круглое отверстие, напоминавшее иллюминатор. Но полное сходство с кораблем придала бочке выброшенная кем-то старая раскладушка. Она отлично заменила кресло космонавта. Теперь полулежа, как в настоящей кабине, можно было ждать старта, а потом, вырвавшись за облака, лететь среди звезд и переговариваться с Землей: «Я вас слышу хорошо. Вас понял. Самочувствие хорошее, системы работают нормально…»