Виктор Степанов - Серп Земли. Баллада о вечном древе

Как мог, перевел я эту строгую астрономическую терминологию на общедоступный язык, рассказал старушке об открытии новой планеты, о том, что теперь сотни, тысячи, миллионы лет, пока жива наша вселенная, будет жить и светиться в ней крохотная звездочка по имени Зоя.

Старушка оживилась.

— И ведь было, было знамение! — прояснилась она глазами, видно вспомнив о самом главном или только решившись сказать о том, о чем говорить не хотела. — Когда у нее, значит, ящик-то выбили, звезда вроде в небо поднялась — вон над тем лесом… Обычно, когда кто помирает, звездочки, значит, скатываются, а эта взошла. Да такая яркая, и долго висела, пока, значит, облаками ее не затянуло…

Тут старушка что-то путала или память переместила время суток — не бывает же видно звезд белым днем. Но я не стал возражать и огорчать ее, хотя тут же догадался, о какой взошедшей звезде шла речь. Возможно, за звезду люди приняли сигнальную ракету. Даже наверняка… Но если легенда родилась, пусть живет.

— А я что говорила? — как-то одновременно строго и обрадованно всплеснула руками она. — Та самая звездочка и взошла. Это ее увидели в этот, как его… телескоп ваш в шестьдесят восьмом, а появилась звезда в сорок первом, это точно. — Старушка понизила голос и доверительно, будто для меня только одного свою догадку приберегала, добавила: — Значит, переселилась она на ту планету, Зоя-то… Правду вам говорю…

Снег перестал падать, и тропинка тянулась перед нами, припорошенная кружевным пухом. В той стороне, куда показывала старушка, возникла в сумеречном небе первая звездочка, над ней через некоторое время забрезжила вторая, и вскоре все небо светилось яркими точками.

Где-то там, высоко-высоко, в этом сонме солнц и планет, невесомо плыла по своей орбите планета Зоя, такая маленькая, что поселиться на ней мог бы только один человек. Теперь я шел и думал не о том, что делали мы, мальчишки, в ту минуту, когда Зою вели на казнь, а о том, какой видится наша Земля с планеты по имени Зоя…

Где же он читал эти строки и когда?

И почему он вспомнил об этом именно сейчас, в самую неподходящую минуту, когда надо было «захватить» опорную звезду в визир, чтобы обеспечить стабилизацию телескопа. «Захватить» звезду — это все равно что ухватить ее за серебряный хвост, вставить в кружочек линзы и не дать выскользнуть, тогда корабль будет плыть как бы в одном положении, равняясь по этой звезде. Со времен Колумба прием известный и еще раньше. А поскольку в мире вечны только звезды — и то относительно, — древний способ навигации пригодился и космонавтам. Навигационные звезды. Хотя бы пятнадцать таких звезд надо знать как пять своих пальцев. Сириус, к примеру, по блеску и цвету первая звезда, а отыскать ее можно на «поясе Ориона». Или Вега — одна из вершин летне-осеннего треугольника… О треугольниках особый разговор. Погоняли ребят по планетарию, прежде чем допустили к экзаменам. А там все на простейших геометрических фигурах — трапециях, квадратах, треугольниках, ромбах… Чтобы легче запомнить. В корабле-то некогда в справочник заглядывать, да и обзор не так уж широк — потому-то и приходится мысленно строить и выстраивать всякие фигуры. Глянешь на две-три звезды, и уже знаешь, что это летне-осенний треугольник, составленный звездами Вега, Денеб и Альтаир…

А с декабря по март становится видимым не менее эффектный зимний треугольник, блистающий звездами Порцион, Бетельгейзе и Сириус.

В самом деле, почему он вспомнил эти строки? Не потому ли, что так хочется иногда здесь, в корабле, колодезной, деревенской воды, а сейчас ему — спокойного, обычного звездного неба над головой, неба, не расчерченного на квадраты, ромбы и треугольники.

Он наконец загнал свою звезду в визир и стабилизировал корабль. «Вот и эта звезда… — подумал он. — Я даже не замечаю, какая она красивая, похожая на ослепительно-голубой цветок. А для меня всего лишь опорная. Слово-то какое — опорная звезда. Но она так похожа на зо́рницу. Да-да, именно на зо́рницу… Родная ее сестра».

И, обернувшись памятью назад, он увидел себя на земле. Поздним зимним вечером, светлым от звезд и от снега, шли они по лесной, утрамбованной за воскресный день дороге втроем — он, мать и отец, шли неспешным, прогулочным шагом, пребывая в том согласном молчании, которое понятней всяких слов. Наверное, и думали об одном и том же — о том, какое это все-таки счастье идти вот так, вместе, что судьба еще балует такими вот вечерами, а их впереди остается все меньше и меньше, и жизнь, на какие-то минуты укрывшаяся от суеты сует в этой тишине, за мягкими разлапистыми елями, еще не раз окажется на бедах, как на ветру, что кружит наждаком, завихряет сейчас снег во чистом поле. Размышлениям о быстротечности благополучия все чаще, чем ближе к старости, предавался отец. Нет, он не философствовал, а как бы фиксировал счастливые мгновения, останавливал, обращал внимание на то, что при разнообразии впечатлений и расточительстве времени могло промелькнуть незамеченным. Стоило теперь уже в редком семейном застолье получиться хорошей песне, как он тут же, довольный и растроганный душевным согласием детей, спешил подметить:

— Нет, таких минут больше не будет…

Иной раз невозможно было рассмотреть, угадать эту схватываемую отцом необычность в обычном — показывал ли он на малиново блестевшую и дрожащую от поплавка гладь реки, радовался ли песне жаворонка над зеленеющей озимью… Смутно можно было догадываться только об одном — теперь, на склоне лет, отец отсчитывал жизнь совсем по другому масштабу, чем раньше. То, что в молодости казалось незначительным и мелким, сейчас для него выглядело укрупненно и красочно. Но может быть, это и в самом деле было так? Или такое чувство и видение внушалось приближением старости, когда люди живут не грезами грядущего, а бесконечно дорожат драгоценными мгновениями настоящего, ибо даже прошлое, каким бы ни было оно большим, только тень, только длинная тень, как от высоких и безмолвных деревьев, под которыми шли они тогда.

Лес был так таинственно тих, звезды светили так радостно ярко, что, ощущая значительность минут, отмериваемых лишь мягким поскрипыванием шагов, он подумал: «Сейчас отец скажет, не может не сказать своей все чаще и чаще повторяемой фразы».

Но отец молчал, а в снежной, пылающей голубым светом тишине послышался восхищенный голос матери:

— Ишь ты, как вызвездило! Хоть иголки подбирай…

Она одна сказала за всех, и эти ее слова, выпавшие из восторженного молчания, заставили остановиться и запрокинуть голову к огромному, как бы воспарившему над лесной поляной небу.