Виктор Степанов - Серп Земли. Баллада о вечном древе

— А знаете что! — уже у распахнутой Ангелом дверцы помедлила Добрина. — Пойдемте пешком! Здесь недалеко!

— Как угодно, — с явной обидой произнес Ангел. — Идите пешком.

— А ты разве не с нами? — удивился Митко.

— Да я там уже тысячу раз был! — хмуро ответил Ангел.

Наверное, он очень сильно нажал на стартер, машина с ревом рванулась вперед и в крутом вираже скрылась за поворотом.

По аллеям тенистого, полного веселых птичьих голосов бульвара они вышли на просторную, залитую солнцем площадь. Здесь, у невидимой черты, словно обрывались, растворялись в голубом, искрящемся воздухе беззаботные звуки утреннего города. Тишина и спокойствие умудренности исходили от возвышающегося посреди площади молчаливого, похожего на церковь здания с куполом, с узкими окнами под сводами. Бело-красная полосатая кладка стен создавала впечатление, будто сверху донизу здание накрыто гвардейскими лентами. Но Алексей вспомнил, что гвардейский цвет — оранжево-черный, и, когда они подошли ближе, сравнение напросилось другое: все стены словно были увешаны орденскими планками.

— Мавзолеят в Плевен, — почему по-болгарски сказал Митко.

Добрина по-хозяйски уверенно надавила на тяжелую, массивную дверь, и они очутились в сумеречно-прохладной, и впрямь напоминавшей церковную, сводчатой зале. В зыбком, сочащемся сверху свете Алексей увидел блеснувший кружевной позолотой иконостас, и осиянные нимбами проглянули смуглые, выражающие непостижимую тайну лики святых.

— Георгий Победоносец, — почтительно произнесла Добрина, показав на стройного, затянутого в кольчугу плечистого юношу, стоящего с копьем в руке.

Странно — в нем ничего не было от святого. В прожилках на крепкой руке, сжимающей копье, чувствовалась живая, земная сила. Более того, этот юноша чем-то напоминал Митко — то ли спортивной осанкой, то ли решительным выражением лица.

— А это Майката с младенца, — тоже по-болгарски пояснила Добрина, остановившись напротив молодой, с тонкими печальными чертами лица небожительницы, держащей на руках резвого, словно тянущегося к гостинцу малыша. И опять что-то знакомое, уже виденное Алексеем мелькнуло в проницательных иконописных глазах. Не похож ли на Добринин этот задумчивый, проникающий в самое сердце взгляд? «Они — болгары; и этот Георгий и эта Майката. И Митко с Добриной тоже болгары, потому и похожи», — подумал Алексей. Кто-то рассказывал ему, что художники часто изображали на иконах своих близких, обрамляя их головы золотыми нимбами.

Добрина повела их дальше, к другой стене, от которой — стоило только Алексею присмотреться — снова повеяло чем-то родным и много раз виденным. На картине были изображены солдаты, которые, не снимая скаток, в частоколе поднятых штыков, прикорнули на привале. Прилегли, кто как смог, но все обеспокоенно посматривали в одну сторону, куда были обращены и бинокли стоящих неподалеку офицеров в парадных, увешанных крестами мундирах, в фуражках с красными околышами. И все это — в спелом соломенном цвете несжатого поля. Куда они смотрели и что видели за мутной, набухающей предгрозьем дымкой?

— Узнаете? Это же ваш Верещагин! — подсказала Добрина.

Да, это была картина Верещагина «Перед атакой». Алексей знал, что художник написал ее с натуры, но только сейчас, хотя и видел это полотно несколько раз, ощутил передавшееся ему настроение смертельной опасности уже близкого, веявшего дымком разорвавшейся неподалеку бомбы боя, и только сейчас обратил внимание на два деревца впереди, два инвалида-уродца со сбитыми макушками и корявыми обрубками сучьев. Их покалечило снарядами, которые вот-вот начнут доставать и до людей. Но почему деревце, протягивающее одну-единственную, чудом сохранившуюся ветвь, напомнило ему сливу-джанку, которая час назад клонилась янтарной гроздью над их столиком в кафе?..

— А это «Панихида», — проговорил Митко, показывая на картину, занимавшую почти всю противоположную стену.

И эту картину Алексей тоже видел, но только здесь до него вдруг дошел ужасный ее смысл. Холодом повеяло от белого, перемешанного с золотом жнивья раннего снега. Смерть, сама смерть прошла по этому полю, пожав жизни, сотни, тысячи жизней. Как бы отсеченные чудовищной, все пожирающей косой войны, тут и там лежали по всему полю человеческие головы. На краю этого поля смерти стояли двое: один — в мундире — держал в руке канцелярскую поминальную книгу, другой — в черной панихидной рясе — размахивал кадилом. Полковой священник.

— Так было! Это правда… — с болью в глазах взглянув на Алексея, вымолвила Добрина. — У Верещагина есть воспоминание. Там русский солдат ходил по полю, закрывал убитым глаза и каждого целовал в лоб… — Она помолчала и горячим шепотом, уже как бы только для Алексея, добавила: — Он прощался с ними за всех родных, которые ждали их у вас, в России. Он за всю Россию целовал холодные лбы. И его никто об этом не просил, он сам…

И до Алексея тут же дошел весь поразительный смысл сказанного. Словно что-то толкнуло его, лица людей — и с картины, и с резного иконостаса — как бы устремились к нему, Алексею, десятками проницательных глаз, о чем-то очень важном вопрошающих и одновременно говорящих.

Слыша только собственные шаги, они спускались по крутой чугунной лестнице в подземелье, и, задержавшись на ступеньках, Митко прочел отлитую на чугунной доске по-болгарски надпись:

— «Те, богатири на необъятната руска земя, вдыхновени от братска чувства…»

— Не так, Митко, — мягко перебила его и тут же начала переводить на русский Добрина. — «Вдохновленные братскими чувствами к порабощенному болгарскому народу, они переправились через великую славянскую реку Дунай, ступили на болгарскую землю, разбили полчища врага, свергли турецкое тиранство, сломали оковы пятивекового рабства… Своей богатырской кровью они оросили болгарские нивы… Они отдали самое дорогое — свою жизнь — за высочайшее благо болгарского народа — за его свободу… Освобожденный ими болгарский народ в вечную память им воздвигает этот храм — памятник свободы, выросший из глубины души…» — Добрина коротко взглянула на Алексея и повторила: — Из глубины души…

Сводчатое, выстланное полированным гранитом помещение, в котором они очутились, напомнило Алексею станцию метро. Белый свет невидимых ламп заливал стены и потолки — здесь было намного светлее, чем наверху, но тишина словно сгустилась еще плотнее. Пройдя вслед за Добриной еще несколько неслышных шагов, Алексей понял причину благоговейной молчаливости: гладкие мраморные плиты, лежавшие во всех углах под нишами, были надгробьями, а в стороне стояло что-то наподобие деревянного катафалка, и это от него, именно от него на весь мавзолей, отсюда снизу и, наверно, до самого купола, исходило безмолвие вечности.