Виктор Степанов - Серп Земли. Баллада о вечном древе

Нет-нет, в этом старинном болгарском доме поселилось не только нечто солдатское, пропахшее порохом, отблескивающее отмытым, очищенным от крови металлом. Неуверенными шажками — ножки калачиком в игрушечных лапотках — протопотала по комнатам девочка Катя. Ей не дотянуться даже до затвора вон того ружья, с которым в последнюю атаку шел ее отец. Но может, это и есть ружье Ивана Михайловича Фокина, некогда принявшего из теплых материнских рук образок-талисман? И не сама ли Авдотья Фокина в черном, повязанном до бровей платке заглянула в окно.

Алексей обернулся и увидел солдата. Да, в углу комнаты стоял солдат — в темном с блестящими пуговицами кителе, перехваченном широким ремнем, с заткнутыми за него белыми, только что выстиранными перчатками, в светлых брюках, заправленных в крепкие, нагуталиненные сапоги. В правой руке солдат держал ружье с высоким, примкнутым штыком. На ремне, переброшенном через плечо, болталась алюминиевая фляга. И фуражка чуть набекрень. И плечи чуть назад. И слегка навыкате грудь… Только лица было не различить. И, приглядевшись, Алексей сообразил, что ружье приставлено к пустому рукаву, а фуражка висит на железном штыре.

Но почему, почему манекенный этот солдат был так похож на живого, однажды уже где-то виденного? Алексей отступил на шаг, прикидывая, годился ли бы ему этот, казавшийся слишком просторным китель, и в сумраке, скрывшем железный штырь и отделившем фуражку, словно она зависла в пустоте над плечами, над воротом, увидел лицо солдата — и даже не лицо, а то незримое, бесформенное, но осязаемое только напряжением воображения, что силился и не мог представить в подземелье мавзолея над саркофагом, когда тщетно вглядывался в серый валун. Снова все соединилось, совместилось в одном фокусе, как наведенная в фотоаппарате резкость: и серый валун со шрамом, и отчеканенные золотом строки на мавзолее, и шелковистые белокурые локоны девочки, и образок с материнским благословением, и китель с блестящими пуговицами, с фуражкой, недвижно парящей над ним… И все это, совмещенное, сведенное в одно, проникло в Алексея теплотой, сравнимой разве только с чувством, какое испытываешь, перешагнув порог родного дома после долгой и дальней разлуки.

Действительно, он, Алексей, был здесь не чужим, совсем не чужим. «И они мне совсем не чужие, — подумал он с облегчением. — Я их знаю давным-давно, много-много лет». И уже совершенно другими глазами, словно после пробуждения, он поглядел на Добрину и Митко. Исчезала, улетучивалась скованность, мешавшая с самого утра сказать этим людям что-нибудь простое, дружеское.

И, взглядывая сбоку на Добрину, на ее чистый и высокий, чуть закрытый как бы случайно ниспадающей черной прядью лоб, на высвеченный солнцем влажный пушок над верхней губой, на смуглую шею, небрежно обвитую ниточкой зеленых сердоликов, Алексей ощутил нечто вроде угрызения совести за то, что она так терпеливо водит его по давно ей знакомым и, возможно, надоевшим местам, словно старается объяснить нечто важное, и он, бестолковый, никак не поймет.

Увлеченный недозволенно долгим разглядыванием Добрины, Алексей вдруг поймал на себе быстрый, тут же, как только он его перехватил, моментально замаскированный взгляд Митко. И новая засаднившая досадой догадка заставила притворно отвернуться от Добрины: она нравится Митко, и он ходит с ними ради нее. А Ангел тут ни при чем.

И, сделав для себя это весьма важное, как он решил, открытие, Алексей несколько раз подряд, так, чтобы заметили Добрина и Митко, взглянул на часы. Пора ему было бы их освободить…

— Не торопись, Алеша! Ты же в моем распоряжении! — лукаво напомнила Добрина об уговоре с Лавровым.

— Да и правда, куда спешить? Служба-то все равно идет, — бодро подхватил Митко.

Но может быть, и в самом деле Алексей все про них выдумал?

Они уже шли парком. Пересеченные солнечными полосами дорожки вели под густым навесом ветвей все дальше и дальше. Пахло влажной, недавно скошенной травой и густым, медовым настоем цветущей липы. Добрина забежала вперед, подпрыгнув, тронула ветку и осыпала их холодным, мокрым серебром.

Алексей съежился от упавших за ворот капель, рассмеялся и начал отряхивать Митко, словно хотел загладить какую-то свою неловкость.

— Хорошо, правда? — проговорила Добрина, и по ее смеющимся глазам, счастливо устремленным на него, Алексей понял, что вопрос обращен лично к нему.

«А почему бы, собственно, и не ко мне?» — подумал он, окончательно расслабляясь, чувствуя прилив радости от одного только вида голубого Добрининого платья, порхающего да фоне могучих, источающих головокружительную свежесть лип. Вот она полетела — полетела по трепещущей тенями аллее и превратилась в голубую бабочку…

Добрина ждала их на взгорке. Пока шли по дорожке, не было заметно, что за деревьями, справа, крутой спуск. А сейчас, только выбрались из кустов, сразу увидели, что стоят на высотке, а внизу стелется ровная, похожая на заливной луг долина.

Но где же Алексей уже видел и эти густые, так и прущие из земли травы, и эти заросшие, но сохранившие строгость линий валы?

— Вот, — сказала Добрина, снова утвердительно, будто поставила точку над чем-то, произнеся свое неизменное «вот». — Зеленые высоты. А это редут…

— Здесь был самый страшный бой за Плевну, — осведомленно сказал Митко, — третий штурм города. А вот та долина, — и он показал на зеленый луг, — называется с тех пор Мертвой…

Но где же все-таки Алексей это видел? Нет, теперь уже точно, стоило ему услышать такое знакомое, по-русски произнесенное слово «редут», как он вспомнил, что однажды с такого же взгорка глядел на зеленый, даже слишком зеленый, простирающийся впереди луг…

— Подойди сюда! — позвала Добрина.

Шагах в десяти от них из кустарника белым, холодным углом выступал памятник, тоже очень знакомый Алексею.

— «Братская могила 125 нижних чинов 8-го Эстландского полка, убитых при штурме Зеленых горок 27, 30 и 31 августа 1877 года», — прочитал он, подойдя.

Неподалеку, словно только что вырос, возвышался его мраморный близнец, памятник нижним чинам Ревельского полка.

Красные, с капельками росы на бутонах розы лежали на белых, почти прозрачных, словно с проступающими венами плитах. И только сейчас, снова глянув вниз, на Мертвую долину, Алексей понял, почему весь склон, та его сторона, по которой солдаты шли когда-то на штурм, цвел розами.

Он вспомнил, теперь вспомнил, где все это видел.

Был сентябрь. Первое или второе воскресенье, когда и каникулы прошли, и занятия в школе по-настоящему не начинались. И день, разгулявшийся за окном, как бы подчеркивал эту двойственность: яркое, ласковое солнце отдавало холодком, на деревьях зеленая листва перемешивалась с золотой — лето стояло в обнимку с осенью.