Владимир Кочетов - Провинциал

«Как все глупо! глупо!, глупо!..» Митя стиснул зубы и ударил кулаком в стену. Из-под облупившейся штукатурки осыпался на пол песок. Прислушавшись, Митя подумал, что песок осыпается с таким звуком, как сахар из кулька, когда его ссыпаешь в сахарницу и по бумажным стенкам бегут последние кристаллики. «Как глупо…»

И вдруг ему привиделся жаркий день, когда они купались на Тереке и плавали с Наташей к дальнему повороту. Он показывал пальцем на небо и гадал, кто из них доплывет до поворота первым — облако в синем небе или они в коричнево-серой воде, — а потом сидели с Наташей в жесткой, сухой траве, целовались, ее горячее тело пахло травой, молодостью и еще каким-то особым, сладким запахом. Митя расстегнул на ее спине голубой лифчик купальника, Наташа закричала на него, стыдливо прикрываясь руками, но он привлек ее к себе, потянул лифчик вниз и стал целовать белые, странно выделявшиеся на загорелом теле груди, упругие, подвижные, живые. И тогда Наташа поцеловала его в голову и, улыбаясь, стала гладить по волосам.

Это было несколько дней назад, а казалось, прошел год. Еще вчера светило солнце, рядом была Наташа, и мир представлялся единой цепью переплетенных между собой слов: «счастье» и «любовь», — а сегодня под ногами вместо травы скрипел песок, вместо просторной комнаты, в которой они жили, его окружали, стены маленькой камеры, в которой было единственное окошко, да и то забранное решеткой. В окошко жалостливым взглядом смотрела Аниська, вздыхала, подперев кулачком щеку, и качала головой: «Что ж это ты, Митенька, не уберег себя?» И он почувствовал душистый запах жареной картошки, когда Аниська сняла со сковородки крышку и горячий пар ударил в ноздри, а дед Антип разливал по стаканам рубиновый чихирь и, подмигивая левым, в красных прожилках глазом, бренчал на балалайке и бубнил под нос: «Тренди-бренди-виски-шенди».

«Неужели ему на роду было предназначено умереть от моей руки? Неужели, родившись, он был уже обречен и только не знал этого? Взглянуть бы на ладонь его левой руки: короткая у него «линия жизни» или длинная? Если короткая, тогда все правильно. А если длинная? У меня длинная. Проходят через всю ладонь и даже выходит на тыльную сторону…

Смерть привыкли изображать в виде скелета с косой, а для него, для этого рыжего, образом смерти стал я. Разве я виноват? Невольный, беспомощный убийца… И все от одного неловкого, вернее очень ловкого движения руки. Движение руки — и человеческая жизнь… р-раз — и сломалась, и уже невозможно ее починить…»

Он никак не мог понять, как случилось, что Наташа приехала не поездом, а автобусом — ведь тогда бы ей не попался на глаза этот проклятый ресторан, что приехала она именно позавчера, а не вчера — ведь ей ничего не стоило задержаться на один день в городе, что выбрали они для посещения ресторана именно послеобеденное время, когда там были те люди, среди которых был он, и что пели за столом «Философскую» — ведь не спой они этой песни, на них, вероятно, не обратили бы внимания. Митя вспомнил, как неловко он себя почувствовал, когда кончили петь, и как, смущенно покашливая, оглядывался по сторонам.

Каким образом все эти незаметные обстоятельства сплелись в неразрывную связь и решили его судьбу, превратились из ряда мелких, частных случайностей в чудовищную неизбежность? Ну, задержись они хоть на полчаса, ну, не подвернись им этот УАЗ с веселым шофером, и — кто знает! — все было бы по-иному.

«А что еще мог я сделать? — внезапно ожесточаясь, подумал Митя. — Что?! Отдать себя на растерзание этим пьяным скотам — топчите меня, убивайте?! А ведь истоптали бы и, увидев, что убивают, убили бы. Красные азартные рожи с безумием в глазах. Что им небо, солнце, листья на деревьях, что им Пушкин, Толстой, Бунин! И ведь растоптали бы, не вырвись я из круга, или та пьяная скотина в шляпе, гонявшаяся за мной по площади, пырнула бы меня ножом, если б смогла, вот сюда, в живот, и лезвие вошло бы в меня бесшумно по самую голубую пластмассовую рукоятку… — Митя содрогнулся, представив прикосновение холодного гладкого лезвия к своему животу. — Ведь он хотел убить меня. Меня! Меня… И сейчас в моих полуоткрытых стеклянных глазах мог отражаться темный угол мертвецкой…»

Ночь заметно потускнела, и ровный диск луны побледнел и висел у самого карниза шиферной крыши. У Мити закружилась голова…

Однажды у него вот так же кружилась голова, и больно было дышать… Это было в прошлом году, во время занятий на военной кафедре. Их вывезли на учебный полигон. Полигон располагался за городом, на пологом склоне невысокой горы. На вершине отдельного холма вилась узкая змейка траншеи в половину человеческого роста. Был урок по тактике: «Артиллерийская разведка. Скрытое занятие НП, наблюдение за противником и оставление НП». Их взвод выгрузился из машины и построился по отделениям. Митя был командир второго отделения. Поношенный синий комбинезон, защитная фуражка, на ногах болтались большие сапоги — Митя чувствовал, как гвозди царапают и рвут новенькие нейлоновые носки. Слева у пояса висел противогаз в брезентовой сумке, рядом — чехол с красным и белым сигнальными флажками, справа на боку — саперная лопатка, на груди болтался бинокль, на правом плече автомат, а в левой руке он держал большой, больше, чем в половину квадратного метра, артиллерийский планшет с картой местности. Подполковник Демин, их курсовой офицер, указал местоположение предполагаемого противника, поставил отделениям задачу: с учетом времени скрытно, перебежками занять траншею для наблюдательного пункта. Демин и командир взвода, Митин однокурсник, поднялись на вершину холма: до траншеи было метров двести.

Митя торопливо наставлял свое отделение: «Ребята, самое главное, не перебегайте вон тот участок, у столбика с пометкой, там надо ползти, потому что местность хорошо просматривается и «противник» может заметить. И там, на вершине, последние метров двадцать тоже надо ползти. Ясно?»

С холма махнули флажком, и первое отделение скученно побежало к траншее, падая, поднимаясь, снова падая. «Вот болваны! Надо рассредоточиться, рассредоточиться. — горячился и переживал Митя, как будто он на самом деле был на войне и противник мог обстрелять скучившихся, перебегавших «опасное» место товарищей. — Там же ползком надо! Ползком! — кричал Митя. — Вот болваны!»

И когда подполковник с высотки махнул флажком во второй раз, Митя крикнул: «За мной!» — стащил с плеча автомат и побежал, пригибаясь, в гору. Бежать было тяжело, неудобно. Сапоги бухали и норовили на ходу соскочить, с ног, встречный ветер дул в планшет с картой. Планшет путался в ногах, Митя не мог поправить его, потому что в другой руке держал автомат. Он спохватился, что бегут они слишком долго, крикнул: «Ложись!» — и сам бросился с разбегу на жесткую землю. Они проползли метров десять, снова поднялись и побежали. Фуражка съехала на лоб, козырек закрывал глаза, было плохо видно. Пот лил ручьями по спине, по ногам, по лицу. «Ложись!» — и снова повалился на землю, чувствуя, как неудобно упирается в грудь бинокль, как неловко завалился в руке автомат и содрал мушкой кожу. Ползти было тяжело. В нос ударял запах пыли, она поднималась от земли невысоко, как раз настолько, чтобы залезть в рот, в глаза, в уши. Это было открытое место: в лощине между двумя холмами белели домики недалекого поселка — там был «противник». Когда один из товарищей поднялся и хотел дальше бежать, Митя закричал на него, показал кулак, товарищ растерянно оглянулся, упал на колени и тяжело пополз на четвереньках. Миновав открытое место, опять побежали. Товарищам было легче: у них не было путавшегося под ногами планшета с картой, поэтому Митя отстал. Они хорошо двигались перебежками. А когда проползли последние двадцать метров и свалились в траншею, у Мити потемнело в глазах, и перед ними заплясали красные и золотистые круги. Он не мог перевести дыхания, чувствовал, как похолодели руки, ноги, и сквозь надтреснутый звон в ушах услышал замечание одного из товарищей, что он бледен, даже позеленел. К горлу подкатывала тошнота, что-то сухое, как наждак, раздирало его внутри. Митя с трудом положил на бруствер планшет, автомат и сам повалился на них сверху. Ему казалось, что он умирает. Подполковник приказал построиться. Митя не помнил, как очутился в строю. Он стоял с закрытыми глазами, его грудь судорожно вбирала воздух, в, как во сне, он услышал, что подполковник Демин объявляет ему, командиру второго отделения Дмитрию Косолапову, благодарность и всему отделению выставляет отличные оценки.