Владимир Кочетов - Провинциал

Нудно ныл затылок, как будто содрали с него кожу, и резало глаза, вверху, под веками. Тело свело в неудобной позе: правая нога затекла, в голень левой, застывшей на весу, впилось ребро скамьи. От ступни по голени, до бедру и выше, по спине, по шее, даже, казалось, по кончикам ушей пробежала волна мурашек. Митя поежился и с трудом сел. Свет луны чертил на противоположной стене, кривоугольные клетки решетки. Часть света падала на плакат донора и делила на клетки его улыбающееся лицо.

Первая мысль, которая пришла Мите в голову: бежать! Он вскочил на ноги, ступил шаг, охнул и сел на пол. «Ноги… Сейчас это пройдет!.. Сейчас!..» Какая-то сила подхватила под ребра: «Встань! Беги!..» Поднявшись кое-как с пола, он прислонился к стене. Ноги дрожали. Митя закрыл глаза, вытер со лба холодный пот. «Сейчас! Сейчас!.. Надо собраться с силами!..» Придерживаясь за стену обеими руками, как слепой, добрался до двери, осторожно надавил на нее плечом. Дверь жалобно скрипнула, стукнула замком и не поддалась. Он надавил сильнее, упершись снизу коленом. Тот же результат. «Черт!» — выругался Митя, бросаясь к окну — слабость в ногах прошла, — и, вцепившись в решетку, тряхнул ее так, что от стены над подоконником отвалился кусок штукатурки.

Митя долго тряс решетку, но она не дрогнула. Он смел с подоконника на пол куски штукатурки и, облокотившись о шершавые доски, заплакал.

Черные сараи отбрасывали длинные черные тени, которые надежно укрывали под собой половину двора. «Ведь тебе хватит там места, — думал Митя. — Беги!.. Но как?..»

Он обошел несколько раз комнату, ощупал каждый метр стены, попробовал в одном месте, где отвалился кусок штукатурки, руками отодрать дранку, но безуспешно, лишь до крови расцарапал руки.

В изнеможении опустился он на скамью, прислонился спиной к холодной стене, и вдруг ему показалось, что он прислонился к холодному трупу. Ужас пронзил его. «Неужели он теперь такой же холодный?» Митя подскочил к двери и изо всей силы затряс ее. Вопль: «Выпустите меня отсюда!» — застрял в горле и судорожным комом сжал непослушный язык. Дверь вдруг глухо стукнула, накренилась, за ней лязгнул навесной замок, и Митя увидел, что она держится на одной нижней петле: верхняя, с перержавевшими шляпками шурупов, отвалилась. Снять дверь с нижней петли не стоило теперь большого труда. «Господи! — воскликнул Митя, приподнимая дверь. — Господи!

Темный коридор, в конце которого тускло светилась электрическая лампочка, дохнул плесенью, холодом цементного пола. Не веря тому, что произошло, Митя медленно пошел на свет лампочки. Тихо. Только его, Митины, шаги невыносимо гулко разносятся по всему коридору. Он снял туфли, взял их в руки и босиком дошел до каменной лестницы. Ступенька, две, три…

Он перегнулся через перила. В вестибюле, на столе дежурного, горела настольная лампа. Дежурный сидел к Мите спиной, облокотившись на стол и положив голову на руки. «Спит или не спит?» Митя выждал пять минут, десять. Милиционер не шевелился. Тогда Митя стал сходить с лестницы, осторожно, бесшумно, удивляясь своей необычной ловкости. Вот он уже в вестибюле. Куда идти? Направо? Налево? Он огляделся. Увидел под лестницей маленькую дверь. Туда!..

Он прикрыл дверь и в изнеможении привалился к ней спиной. Перед ним был двор, который он видел из окна своей камеры.

Крадучись, Митя миновал деревянные сараи. В одном из них всполошенно закудахтала курица, и Митино сердце забилось так оглушительно-громко, что он испугался: не слышит ли кто? Ворота были открыты. Он вышел на улицу, параллельную той, на которой стояло здание милиции, и пошел прочь.

Митя не верил своей свободе. Странная пустота была в груди, в голове; в ушах звенело. Холодный ночной воздух щекотал ноздри, хотелось чихать, но Митя изо всех сил сдерживал себя; несколько раз из его горла вылетали странные звуки, похожие на приглушенный храп лошади.

Пустынная улица пугала черными глазницами домов. В каждом окне мелькало что-то рыжее. То ли отблеск далекого уличного фонаря, то ли его волосы. Он стоял за каждым деревом и провожал Митю долгим, сверлящим взглядом. Глаза у него тоже были рыжие. «Вернись! Вернись! — шептал он бескровными, холодными губами. — Ведь никуда ты не убежишь, никуда!»

Внезапно Митя ойкнул и сел на траву. Обнаружил, что он босиком — туфли держит в руке — и что большая колючка вошла в мякоть ступни. Эта боль словно вернула ему сознание. Он вытащил колючку, огляделся.

Была светлая ночь — полнолуние. Лунный свет затмил собою почти все звезды. Ласковый прохладный ветерок шевелил его мягкие волосы, словно чья-то добрая, нежная рука.

Он пошел назад. «Сбежать хотел. Дурак! Я на самом деле чуть не стал настоящим преступником. Скорей, скорей, пока меня не хватились!» Он побежал. Вот и черные распахнутые ворота, двор, корыто с водой, сараи, маленькая, узкая дверь. Митя приоткрыл ее; дежурного за столом не было. Сердце у Мити оборвалось: неужели побег его обнаружен? Он шмыгнул под лестницу, в темный, пропитанный плесенью угол, замер, прислушался. Прячась в тени лестницы, оглядел вестибюль. Никого. Митя ступил на первую ступеньку и услышал вдруг громкие, мерные шаги. Он понял, что не успеет взбежать вверх по лестнице, и юркнул на прежнее место. Шаги приближались. Расплывчатая тень влезла на дверь под лестницей, вдруг замерла — шаги стихли. Митя вжался в стену. Тень дрогнула и надвинулась еще ближе. Все кончено! Сейчас его окликнут. Тень взмахнула руками, и Митя услышал долгий смачный зевок. Неожиданно он почувствовал, что тоже хочет зевнуть, и ужаснулся, подавляя в себе это нелепое желание.

Тень отдалилась. Послышался звук отодвигаемого стула. Громкий треск бумаги заставил Митю вздрогнуть.

Несколько минут тишину ничто не нарушало. Тогда Митя решился выглянуть из своего убежища. Милиционер при свете настольной лампы просматривал за столом газету.

— Хм, надо же, — сказал он вслух и покачал головой, видимо, удивляясь прочитанному.

Митя в испуге нырнул под лестницу, ему показалось, что милиционер окликнул его. Но тут же он понял: то, что сказал дежурный, относилось не к нему, — однако выглянуть еще раз не посмел. Он сиротливо жался к стене и думал: как глупо, как нелепо!..

Ноги окоченели на цементном полу, но надеть туфли он не решался: мог нечаянно стукнуть ими об пол. И Митя ежился от холода, охватывавшего его. Он хотел, он мечтал и не мог пробраться к месту собственного заточения и вдруг понял, что жизнь его рушится, рушится навсегда, что самое страшное было не тогда, когда он решил, что убил человека, самое страшное было сейчас, под этой лестницей, в этой жуткой ночной тишине, прерываемой вздохами сидящего за столом дежурного.

Сколько времени он простоял под лестницей: час, два? Ему казалось, вечность. И когда он услышал, как отодвинули стул и по коридору влево зазвучали удаляющиеся шаги, он не поверил. Но не верил только мгновение. Медлить было нельзя. Он рванулся! Лестница, темный коридор, вот она, дверь, сиротливо кособочится у стены. Митя торопливо просунулся в камеру и в мгновение ока насадил дверь на нижнюю петлю. Прислушался: «Обошлось?» Тишина. В соседней комнате неутомимо стурчит сверчок. «Обошлось!..» Он глубоко вздохнул и засмеялся счастливым смехом, словно только что тонул в проруби, потерял всякую надежду на спасение и вдруг его спасли! Перед глазами, как в черном калейдоскопе все мелькали лестница, коридор, дверь… лестница, коридор, дверь… Прыжок, еще прыжок — дверь…