Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

Марийка шла быстро, а мысли гнались за нею, как осы из разоренного гнезда, жалили, не отставали. Знала, что может и не вернуться назад, что могут упасть на нее злые пересуды, боялась встречи с Лоттой и шла к ней. Только Лотта могла спасти Василя, который так глупо попал в руки полиции, попал из-за нее, Марийки. Еще и оставил на вишневой веточке записку, — сумасшедший! Ей сейчас было жаль Василя и разбирала на него досада. За его настырность, безрассудство, а более всего за эту записку. Она уже получила от войны одну страшную весть. В сорок первом, за неделю до того, как в село вступили немцы, ей по почте пришло письмо из части, где воевал Иван. Писал однополчанин Ивана, их земляк Кибчик, чтобы не ждала Ивана, потому что он сам видел, как в Иванов танк попал снаряд, как танк взорвался и сгорел со всем экипажем. Они хотели похоронить товарищей после боя, но и хоронить было нечего, потому что на земле осталось только место, где сгорел Иван. Это место близ села Боровица, в сорока километрах от Полтавы. Известие придавило Марийку, смяло своей безмерной тяжестью. Странно, но до этого ей не приходила в голову мысль о возможной гибели Ивана. Пожалуй, потому, что он сам уверял ее в невозможности этого, а может, потому, что он был полон какой-то силы, какой-то несгибаемой твердости и чистой, неистребимой душевной страсти. Иван не мог умереть, как не может прервать бег их речка, усохнуть дуб перед их двором или не взойти в один из дней солнце. Он и повел ее за собой и покорил чистой верой, спокойной, непоколебимой, хоть и незаметной стойкостью. Он писал ей с фронта рассудительные, серьезные письма, в которых рассказывал об односельчанах, о местах, по которым они проходили, о своей жизни, и ни разу, ни единым словом — об опасности, о страхе смерти или увечья. А в Кибчиковых письмах свистели пули и завывали снаряды, а последние строки — сплошь прощания с женой, родственниками и с белым светом. И вот… Кибчик жив и пишет о смерти Ивана, а от Ивана остался лоскут выгоревшей земли. Да еще свадебная фотография, на которой он чересчур серьезный, словно бы даже сердитый: густые брови сведены в одну линию, губы крепко сжаты, а взгляд направлен куда-то в сторону, так что его и не уловить. И только шевелюра — черная жесткая проволока, густая щетка, которой боялись даже металлические расчески, — говорила о другом — об Ивановой доброте и незлобивости, о том, что жизненные утраты и несчастья не ожесточили его, а лишь научили безошибочно угадывать, где добро, а где зло. И вот теперь она поняла, как хрупка человеческая жизнь. Кое-кто из соседей пытался утешить Марийку, вселить в нее надежду, — мол, сколько раз ошибались люди, сколько солдат даже после официальных похоронок оказывались живыми. Больше всех уверяла ее в этом Наталка, ее тетка, она вычитала из письма, что трус Кибчик не видел своими глазами Ивановой смерти, что и возле сгоревшего танка он не был; Марийка жаждала этой веры, звала ее, но она не пришла, Иванова смерть вступила ей в сердце, и дальше Марийка жила как подрубленное у корня дерево: без цвета, без радости, без счастья. Только домашние хлопоты, только работа, ненужная и скучная, как осенняя нескончаемая дорога. Раньше, когда-то, Марийка любила работу. Любила огород, где все так мудро произрастает и созревает. Любила поле, луг. И не любила цветы в палисадниках, какими девушки иногда похваляются друг перед дружкой, не любила вышитых накидок и платков. Может, потому, что росла без матери и ей приходилось делать необходимое, без чего нельзя обойтись? Да и что те вышивки, мережки. А вот когда на вскопанных твоими руками грядках появляются первые зеленые стрелы и первые листочки раскроют ладошки, испивая утренний туманец, — вот это действительно радость. И маленькие желтенькие пушистые комочки на зеленой мураве двора. И белолобый смешной теленочек на дрожащих ножках, бегающий за тобой по хате. Еще Марийка любила детей, и дети любили ее, и была она в школе хорошей пионервожатой. Она была уверена во всем, что существует, какою-то законченной житейской уверенностью. Тетради у нее аккуратные, задачи решены, гербарии тщательно собраны. И не было в ней девичьего кокетства, и не любила, когда кто-нибудь из хлопцев привязывался с ухаживаниями, лез обниматься. А разве не знала, что у нее гибкая фигура и красивая походка? Но ведь не только любовью живут люди? Она боялась любви. Боялась того, что ощущала в сердце, боялась, что это чувство окажется сильнее ее, заполонит ее всю. Боялась самой себя, женщины в себе, потому что улавливала в этой женщине большую силу страсти и гасила ту страсть, отгоняла прочь. И была строга к себе, собранна, подтянута, а кое-кому казалась гордячкой и даже нелюдимой. И чем больше затаптывала в себе эти тревожные движения души, тем больше чувствовала, что они входят в нее все сильнее и сильнее. Она ждала любви, как каждая девушка. Высматривала ее издалека, а любовь появилась совсем неожиданно и оттуда, откуда она ее не ждала. Она боролась с нею, хотела хотя бы задержать ее, отдалить, тем более что не была уверена в Ивановом чувстве. О его любви догадывалась давно, но потому, что у Ивана ничто и никогда не прорывалось наружу, не могла быть уверенной в ней до конца. О любви Василя знала наверное, а об Ивановой нет. А может, именно в Ивановой любви и было ее спасение. В самом Иване. Строгом, сдержанном, который не давал волю чувствам; в нем скрывалась какая-то беспредельность, в которую было страшно окунуться. Она так и не окунулась. Не смогла? Не успела?

И может, из-за этого такими бесконечно-мучительными были воспоминания об Иване. А за два дня до вступления в село немцев, когда уже весь их край — с войсками, с женщинами и детьми, с дедовскими криницами и аистами на осокорях — оказался под немцем, когда уже и почта, наверное, не работала, ее нашла официальная похоронка. Она уже не бросила Марийку в отчаянье, а только сцементировала то, что тяжелыми клубами сгустилось в душе.

А сейчас на нее свалилось еще одно горе. Почему, за что? Василь словно нарочито сделал все это. А может, он тоже не виноват? Разве же он хотел такого несчастья?

Ей жаль Василя. Баламутного. Придирчивого. Вреднющего… И такого чувствительного. Жаль школьного товарища, однокашника. Василь сидел на парте позади, за спиной ее соседки Лотты, высокой, красивой, тоненькой девочки с голубыми глазами. Все сначала думали, что Василя позвали на вторую от учительского стола парту голубые глаза. Марийка тоже некоторое время думала так же. Потому что Василь дописывал им обеим в учебниках на месте точек всякие несуразности, списывал упражнения и задачи из тетрадок обеих и играл в школьном драмкружке Назара Стодолю, бесконечно преданного Гале — Лотте.