Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

Марийка вот и сейчас подняла голову гордо, почти жертвенно, хотя и напряженно, тревожно. Знает, в чьих руках ее жизнь. Одно слово Лотты, и сегодня же ее швырнут в поезд, уходящий в Германию, а то и в камеру смертников.

Они стояли друг против друга под тяжелым каштаном, нависающим ветвями над улицей, в воздухе уже стоял густой аромат осени, листья на каштане были рыжие, между ними тут и там серели колючие ежики, вся земля под каштаном была усыпана кожурой и блестящими коричнево-белыми плодами. Осень звала девушек к воспоминаниям и тревожила, дразнила. Лотта покатала острым носком туфельки каштан, потом наступила на него каблучком.

— И что же ты хочешь? — скривила в усмешке губы.

— Чтобы ты… попросила за Василя. Тебе поверят. Скажешь…

— Отпустите Василя. Его ждет Марийка, — уже открыто издевалась Лотта. — Значит, сгорел один, хочешь выпросить себе другого?

— Лотта! Ты… ты… — сжала кулаки Марийка. Волна гнева, возмущения залила ее всю, вырывалась из груди. — Как ты можешь? Ты ведь любила его. Ты, а не я. А я… Еще сидела с тобой на одной парте. Что же, зови своих немцев, зови…

И вдруг Лотта как бы увяла на Марийкиных глазах. Угасли злорадные огоньки, опустились уголки рта, и она сделалась печальной и некрасивой. Ее согревала только злость, и тогда девушка становилась красивой, но и никому не лю́бой.

— Что ты, Марийка, — вздохнула она. — Я пошутила.

— Так шутить?

— А как же мне остается шутить?

Лотта вынула сигарету, а огонь ей поднес высокий, стройный, но уже немолодой немецкий офицер. Он словно бы ждал, чтобы услужить Лотте, казалось, стоял за их спинами. Марийка даже испугалась. Офицер что-то сказал Лотте по-немецки, снял высокую красивую фуражку, оголив большую, во всю голову, резко обрамленную черными волосами плешь, улыбнулся Лотте, надел фуражку и ушел.

— Хорошо, Марийка, — затянувшись один лишь раз, бросила Лотта на землю сигарету. — Сегодня Василь вернется домой.

Сказала так, будто поставила печать на пропуске Василя. Марийка подумала, что Лотта снова меняет свою сущность — рисуется перед нею.

— Значит, ты попросишь?

— Я скажу, чтобы выпустили.

Она, Лотта, имеет такую силу, что по одному ее слову выпустят партизана?! Наверное, никто бы в такое не поверил. Но что еще могла сказать Марийка? Девушка чувствовала себя даже неловко. Так себя чувствуют невольные свидетели воровства. Она еще с минуту постояла молча.

— Спасибо, Лотта, — молвила тихо Марийка. — Не от меня. Ты понимаешь. От матери Василя. От всех наших.

Говорила все это, чтобы крепче втиснуть в память Лотты свою просьбу, в память и, может, в сердце. Хотя в это верила мало. Зло содеять легко. А добро… Почему-то так редко его делают. Но все еще не уходила. Как будто ждала чего-то. И когда уже поправила платок, чтобы идти, Лотта снова подняла на нее глаза.

— А я, Марийка, выхожу замуж.

— За кого? — спросила почти равнодушно.

— За… коменданта. Майора Клемма.

И тут Марийка поняла все.

— Это он подходил?

Лотта ответила движением век.

И вдруг Марийка вскинулась, как на выстрел.

— Лотта! Что ты делаешь?! Тебя еще могут простить. Наши идут. Говорят, уже под Черниговом.

Она еще не закончила, как поняла, что «наши» — это не для всех, что для Лотты «наши» — эти, в высоких фуражках с орлами. Вздохнула и накинула на голову платок.

— Ну, я пошла.

Но теперь не спешила попрощаться Лотта.

— Так что, не выходить за коменданта замуж? — снова заиграли огоньки в ее глазах.

— Не выходить, — уже не так уверенно ответила Марийка.

— Пойти сейчас к Клемму и отказать?

— Пойди…

— А как же тогда Василь? Отдадим его в гестапо?

— Прощай, Лотта, — сказала Марийка. — Прощай. Только смотри, чтобы горько не пришлось… Всю жизнь.

Повернулась и тихо пошла, и земля уплывала из-под ее ног. Так ее измучили, изнурили разговор с Лоттой и неуверенность в последующем Лоттином настроении.

Иван показал рукой назад, на будку, к которой бежал сторож. Борисов тоже посмотрел туда, а когда оглянулся, Иван резко взмахнул рукой: «Надо прыгать». Борисов кивнул головой: мол, понял. Солнечный костер сзади погас, словно кто-то плеснул в него воды. И затерялись, растаяли мелкие фигуры юнгфольковцев, и будка и холм как бы поплыли куда-то, стали оседать. Поезд пошел на подъем. Паровоз запыхкал чаще и с хрипом, заскрипели, зазвенели железом вагоны. Собственно, это были не вагоны, а огромные металлические лейки-ковши. В таких ковшах возят растопленную смолу, жидкий, готовый к употреблению бетон и цемент; пожалуй, сейчас они тоже были полные, потому что паровоз дергал, как притомившийся конь. По обеим сторонам полотна замелькали сосенки, чуть повыше тех, в которых они прятались днем. А далеко впереди сквозь редкую хвою верхушек просвечивало бледное, колышущееся зарево. Иван понял, что зарево это бросает город. Большой промышленный город Грейфсберг, о котором говорила им девушка из Озерян.

Иван оглянулся и не увидел Борисова — задние платформы с ковшами плыли в темноте. Однако Борисов должен был видеть его на фоне отблеска. Иван несколько раз взмахнул рукой, повис на левой руке и, громко, даже сам вздрогнул, вскрикнув «эй-эй», прыгнул под откос. Насыпь была невысокой, поезд шел медленно, и Иван упал мягко. Посмотрел вверх и увидел темную платформу, а на крутых поручнях растопыренную фигуру Борисова.

«Эй!» — еще раз крикнул Иван, а фигура все так же висела на поручнях, платформа прогромыхала дальше, за нею вторая, а уже за той наплывал последний вагон с красными предостерегающими огоньками на тормозной будке.

Иван припал к земле и затих. В тормозной будке наверняка должен был кто-то стоять. «Может, — подумал, — Борисов прыгнул дальше». Встал и пошел вдоль колеи вслед за красными огоньками поезда, которые как бы ввинчивались в мрак.

Остановился и покричал — в леске стояла тишина.

Иван так и не понял, почему не прыгнул Борисов. Не увидел его знака, почувствовал себя плохо — подвернул ногу, когда цеплялся за поезд, или просто передумал, это уже оседланное спасение представилось ему надежнее, — кто знает, но он поехал в ночь, в вечную для Ивана неизвестность.

На мгновение Иван почувствовал себя таким одиноким, таким затерянным — на чужой земле, в чужом лесу, что даже закричало сердце. Почувствовал себя маленькой букашкой в исполинских руках безжалостного мира. Вокруг ночь и лес, тихое гудение рельсов, еще слышен стук колес поезда, а ему казалось, что он стоит здесь давным-давно.

Уже спустя мгновение рассуждал холодно и спокойно, как всегда в таких крутых ситуациях, и уже ничего не существовало в мире, кроме опасности, чужой земли и мысли о спасении. «Нужно прыгать на следующий поезд. Пока не опомнились». Иван пошел вперед вдоль колеи, искал удобного места посадки. Понимал, что один упущенный час может отобрать жизнь, что вот-вот на этот лесок обрушится облава, что станционная жандармерия, не поймав их, начнет обыскивать поезда, — следовательно, надо сесть незамедлительно на первый же поезд. Только бы не был он пассажирским.