Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

Ивана снова начала охватывать усталость, и он лег. Деловито покрикивал паровоз, ровно постукивали колеса, навевая покой. Иван думал о том, что ему пока что дьявольски везло: и там, на переезде, и с этим поездом, с этой платформой, и ему стало до боли жаль Яхно, сорвавшегося под колеса, и Суслу, и Борисова. Яхно и Сусла… Кто знает, кому не повезло больше. А где сейчас Борисов? Добрый и смелый какою-то кроткой смелостью Борисов, которого поначалу Иван не хотел брать (извечное недоверие крестьянина к городскому жителю), даже отговаривал Яхно. А потом убедился, что это надежный товарищ. Как бы хорошо было им сейчас вдвоем!

Где он? Сняли на станции, притаился на дне металлической лейки, спрыгнул где-то в поле? И бредет в поисках укрытия? А укрытие в этих местах найти нелегко. Ни настоящего леса, ни широкого поля или луга. Таких, как там, в родной стороне. Где в песнях жаворонка тают шаги, а травы заметают следы.

Вдруг запахло лугом, сеном, запахло так, что Иван почти забыл о недавней погоне, о поезде, он словно бы шел по лугу в сенокос, трава мягко пружинила под ногами, он забыл, что лежит среди тюков сена, обложенный гектарами скошенной травы.

Он любил эту пору — сенокос. Луга у них примыкают к лесу и тянутся до самого горизонта. Плывут по зеленым гривам невидимые караваны ветров, плывут вверху на могучих крыльях коршуны. На окоеме синеет лес, он далеко-далеко, и кажется, это кто-то обронил маленькую синюю ленту в зеленой беспредельности. Присмотришься внимательнее к небесной дали и непременно увидишь утиную стайку, — в эту пору, летом, утки безголосы, не выявляют себя криком. Натужно стонет на краю болота выпь, пытается ввести в заблуждение весь птичий род, выдать себя за могучую птицу, а где-то недалеко позванивают журавли. Там, в Караванщине, Иван часто встречался с Марийкой. Потеряв отца, Иван рано изведал тяжелую мужскую работу. А потом и сам, как та болотная птица, пытался уверить всех в своей взрослости и силе. А особенно ее, Марийку. Глаза Ивану заливал пот, на спину «садился орел», а он широко махал косой, надеясь, что Марийке видно с опушки леса, где она вместе с другими девушками сгребала сено, его синюю майку на атаманском месте. Вот только косу еще не умел отбивать. Попытался раз, неудачно… Добрый дед Неброда и наточит ее, и направит… Да еще так, чтобы этого не видели другие косцы. Заберет в обед обе косы и уйдет в лес. Выберет удобный пенек… А Иван в это время вздремнет с устатку. Так хорошо, так приятно лежать на скошенной траве. Воркует на дубе горлинка, воркует где-то в лесу молоток по косе…

А осенью они свозили сено с лугов. Свозили «помочью» по несколько подвод, ведь, расшив стог, его надо было сразу же забрать. Он побывал на «помочи» и у Чуймана. Как раз тогда, укладывая в амбаре сено, шутливо подталкивал Марийку, тогда же, словно бы в шутку, обнял Марийку впервые, а она со смехом вырывалась, толкнула его, он упал, и она навалила на него изрядную охапку душистой травы. У него закружилась голова, и он долго не мог подняться. И было ему хорошо-хорошо. Марийка отвечала на шутки, и ему казалось, что она, наверное, отвечает и на его чувство. Она стояла в сене, ее глаза блестели возбужденно и, как показалось ему, вызывающе. Большие карие глаза на круглом смуглом лице, и тяжелое крыло волос, и нежная линия шеи, и вся она близкая и милая и в то же время чужая и настороженная, напряженная и легкая, как птица. Эта настороженность сливалась с неуверенностью, хотя всё, что было только что, — Марийкина улыбка, ее шутки — говорило о другом.

Марийка глубоко утонула в сене, из зеленого вороха круглились ее колени, она была совсем близко от него, на расстоянии протянутой руки, он хотел обхватить ее за колени, но внизу что-то зашуршало. Иван подумал, что это кто-нибудь из сеновозов. А когда они слезли с сеновала, он увидел, что это лениво тыкалась мордой о ясли корова.

«А ты робкий», — сказала Марийка.

«Почему?» — удивился Иван.

«…’оровы испугался», — засмеялась и побежала в хату.

Иван знал: Марийка долго, чуть ли не до четвертого класса, не выговаривала букву «к» («Я ’ричала», «я ’опала»), оно у нее и сейчас приглушенное, округленное, а когда волновалась, опускала его совсем.

Значит, она сейчас волновалась?

Эта догадка, этот смех вконец обескуражили Ивана.

А потом он сидел у Чуйманов в хате среди других сеновозов, которые «утаптывали сено». Чувствовал себя неуютно, стеснялся есть и пить, скоро ушел. И до самого утра пролежал с открытыми глазами, а голова кружилась и пахло скошенным лугом.

Впоследствии Марийка призналась, что ей тоже долго снился тот вечер.

Вспомнила ли она о нем хоть раз за все это время? А может… Может, она забыла не только тот вечер… Может, она совсем его, Ивана, забыла?

Эта мысль была во сто крат страшнее мысли о смерти. Когда он из госпиталя написал в свою часть, там очень удивились и ответили ему, что считали его погибшим и даже сообщили о его гибели в село; Иван надеялся, что это сообщение не успело дойти до Позднего, поскольку фронт докатился до села через несколько дней после того, последнего боя. Когда танк остановился, Иван вылез через люк — найти причину остановки. Он быстро нашел ее — был перебит провод высокого напряжения — и стал соединять оборванные концы, и в этот миг снова заскрежетала броня, а затем — жуткий грохот, исполинская каменная глыба обрушилась на него… Иван очнулся от адской жары, у него хватило сил выбраться из-под полыхающего железного костра и отползти в стерню. Там его и подобрали пехотные санитары. Уже потом, в госпитале, Иван догадался, что произошло: еще один снаряд попал в танк, и взорвался боевой запас…

Нет, Марийка не могла, не должна поверить в его смерть. Потому что тогда… Да, Иван понимал это. Понимал страшно и ясно: мертвых не любят. По ним горюют, по ним плачут, их помнят, им могут посвящать свою жизнь, но… не любят. Любить мертвых нельзя. Потому что любовь… Иван сам не знал, как объяснить любовь, как не знает этого ни один человек на свете, но чувствовал, что это нечто живое. Живое, пылкое, к чему можно прикоснуться сердцем, губами, чувствами. Мертвых могут любить, но совсем не так, как живых. Иван не хотел такой любви. Пусть она там, в песнях, в легендах. А он должен прийти живой, прорваться через все муки и смерти, через войну и кровь, через все — чуждое и враждебное истинной любви.

Всю войну, в труднейшие минуты, когда, казалось, смерть уже накладывала ему на глаза тяжелые пятаки, он верил, что останется живой. Кто знает, от чего шла эта вера. Она слилась воедино со страстной любовью, дышала ею, ею жила. Иван часто думал об этом. Он должен жить. Должен! Иначе зачем тогда то большое и жгучее, дарованное жизнью. Ведь оно больше его самого, больше всех их, больше всей войны!