Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

Там, в лагере, готовясь к побегу, они тоже представляли себе такой путь на восток. Отойти как можно дальше, пробраться к глухому полустанку и там выбрать товарняк, пережидающий встречного поезда. Порожний товарняк, идущий за награбленным. Но теперь выбирать было некогда. Он должен прыгать на первый же поезд. На тот, который бежит прожектором по верхушкам сосен. Прыгать здесь, где шпалы лежат вровень с лесным грунтом. А пока нужно укрыться за этими двумя соснами. Прожектор такой мощный, слепящий, — кажется, вот-вот затрещит, зашипит хвоя. Паровоз словно толкает перед собой желто-белую стену, толкает тяжело, со стоном, — значит, тоже не порожняк, тоже загруженный. Однако… стена уже позади. А в нескольких шагах покачиваются, лязгают буферами черные прямоугольники вагонов. Между ними платформы с черными кучегурами груза. Прыгать надо на тормозную площадку вагона. Только бы там не оказалось солдат железнодорожной охраны. На первой он заметил съеженную темную фигуру.

Кажется, вон то…

Иван отшатнулся от стены и прыгнул на высокую ступеньку. Его швырнуло на поручень, но он держался за другой, передний, перехватывая его руками, выскочил на тамбурную площадку вагона. Тут не было никого. Взглядом Иван уже цеплялся за платформу впереди, на той платформе громоздилось что-то черное, что именно — не видно, Иван перелез через борт тормозной будки и по буферу перешагнул на платформу. Рука ощутила шершавую поверхность, Иван животом упал на большой твердый тюк. И сразу понял, что вся эта громадина — сложенные один на другой тюки спрессованного сена. Попытался сдвинуть крайний от себя, но тот даже не шевельнулся. Осторожно, стараясь не шуршать, полез вперед, ощупывая тюки руками. Трогал черный лопочущий брезент и не мог понять, что это. А небо с той стороны, куда мчал поезд, поднималось все выше и выше, лес становился реже и ниже. Вот промелькнула белая будка дорожного обходчика. И еще раз напомнила о той, что осталась позади, к которой бежал сторож.

«Куда спрятаться? И что это, наконец, такое на платформе? Для чего здесь сено?» И тут пришла разгадка: это военный фургон с брезентовым верхом, а сено для лошадей, им обложен фургон, чтобы не ездил по платформе. «Укрытие», — подумалось. Всполошенно екнуло сердце. А что, если в фургоне кто-нибудь есть?

Но ведь… как будто бы тихо, и не видно около повозки никакой амуниции. Пролез еще немного вперед и заглянул в черное отверстие. Глаза хватали темноту, уши ловили тишину, фургон был пуст. Иван, перегнувшись, заглянул поглубже в него, как вдруг под ногами пошатнулся тюк, и это сразу навело его на другую мысль. Он засунул ноги между тюком и передком повозки, уперся в передок и подвинул тюк. Подвинул еще немного и, не удержавшись, провалился ногами под фургон. Зацепился грудью за передок, но почти не ощутил боли, полез вниз. А в отверстие уже лился свет станционных фонарей, и Иван, схватив тюк за шпагат обеими руками, подтянул левый край тюка на себя. Потом передвинул правый край так, чтобы не осталось даже полоски света. Обессиленный, упал на доски платформы. Дышал тяжело, и с каждым вздохом что-то хрипело в груди.

Колеса щелкали на стрелках. И застучали на стыках — медленнее, медленнее. Поезд останавливал свой бег. И ускоряло стук сердце. Грейфсберг — большой железнодорожный узел. Долго ли будет стоять здесь поезд? Станут ли обыскивать его немцы?

Справа, возле колес повозки, мелькнула полоска света, что-то звякнуло, брякнуло — Ивану показалось, над самой его головой, — платформу качнуло влево, еще раз влево, полоска замелькала часто-часто, а где-то впереди засвистел свисток, залязгали буфера, заскрипели вагоны, они еле-еле ползли по рельсам. Ивану показалось: остановятся они, и остановится сердце. Теперь оно билось коротко, затрудненно. Вот и поезд останавливается… нет, еще катится («Сторож позвонил, сейчас будет облава»)… А вагоны катились и катились, колеса стучали все быстрее и быстрее, пока этот стук не выровнялся в один сплошной гул. Свет в щели давно сгинул, в узкую темную лейку вливалась взвихренная лётом поезда ночь.

Иван лежал, тяжело уронив голову на руки, и уже не слушал ничего — ни гудков паровоза, ни стука колес, ни завывания ветра в фургоне. Чувствовал такую опустошенность, такое безразличие, что, если бы в этот миг лежал не здесь, на платформе, а на рельсах и поезд набегал бы на него, — не встал бы. Казалось, из тела вытекли вся сила, воля, жажда жизни и осталась лишь усталость, боль и пустота. В голове мелькали обрывки воспоминаний о пережитом уже однажды. Почему они пришли в этот час? Кто знает. Может, потому, что тогда он тоже утратил все силы и вытекла из сердца надежда. Однако и тогда, как и теперь, это не было спасение, а только балансирование на смертельной грани, с которой открылась такая беспросветная даль, что в нее не хотелось идти.

Их, четверых, захваченных в полевом госпитале, вели по дороге трое немцев. Вели в холод, в ночь, вели неохотно, всё оглядывались на село, в котором почти во всех хатах дымились трубы: немцы устраивались там на постой. Раненые не знали, куда их ведут. Один, низкорослый чуваш, еле шел, волочил по дороге свиток бинтов. Иван да еще один солдат поддерживали его под руки. Стояла зимняя слякоть, но на ночь подмерзло, лужицы покрывались льдом, и под ногами хрустели замерзшие белые кочки. Высокий немец в шерстяном подшлемнике под пилоткой все время останавливался и поднимал левую ногу, выковыривая щепкой из-под размокшей подошвы мокрую снеговую кашу. Он часто что-то бормотал и с такою яростью поглядывал на пленных, что они невольно сбивались на присыпанную снегом пашню.

На белую степь спадал притомившийся вечер, село скрылось за холмом, а дорога стлалась в бесконечность, в белый холод. За бетонным мостом-трубой она разделялась: широкая, грязно-серая, изъезженная сотнями колес и гусениц, бежала прямо, а узенькая, в два сантиметра след, уходила, петляя, вправо. И вдруг высокий немец забежал вперед, гаркнул хрипло, зло:

— Rechts [13] Направо (нем.) . .

Пленные свернули направо и через полминуты остановились над глубоким, заметенным снегом карьером. Они сразу догадались, для чего немцы привели их сюда, поняли свою обреченность, не просили, не умоляли. Только смотрели на заснеженное поле, которое ветреный вечер разрисовывал густыми синими красками. Чуваш тихо постанывал, Иван пытался поддерживать его под локоть, чтобы ему было не так больно, чтобы хоть немного отдохнула раненая нога. Как будто это что-то сейчас значило.

А немцы стояли спинами к ним и разговаривали громко, видно спорили. Особенно ярился высокий, он уже снял винтовку и кричал что-то прямо в лицо другому, низенькому толстяку с автоматом на шее.